Снег

Когда-то, когда Ка мечтал о блестящей литературной карьере, он думал, что вследствие модернистской новизны, которую он привнесет в турецкую поэзию (сейчас это патриотическое понятие казалось Ка смешным и жалким), он подвергнется множеству нападок и обширной критике и эта враждебность и непонимание сделают его известным. Затем он стал более-менее известным, но с такой агрессивной критикой столкнулся впервые, да и выражение «так называемый поэт» его задело.

Мухтар предупредил Ка, чтобы он не ходил в открытую, как мишень, и оставил его одного в чайной. Страх быть убитым охватил все существо Ка. Он вышел из чайной и задумчиво побрел под огромными снежинками, падающими с чарующей неторопливостью, как в замедленной съемке.

В годы ранней молодости умереть ради политической или интеллектуальной идеи, отдать свою жизнь за написанное другим человеком было для Ка высшей ступенью духовного совершенства, которой только можно достичь. К тридцати годам, наблюдая за тем, как глупо живут и расстаются с жизнью многие его друзья и знакомые – умирают под пытками во имя вздорных или даже дурных принципов, гибнут на улице от рук молодчиков из правых банд, в перестрелках при попытке ограбления банка или, что еще хуже, по неосторожности взрывают в своих руках ими же самими сделанные бомбы, – Ка отдалился от этих убеждений. Годы, которые он был вынужден провести в Германии из-за политических взглядов, которые более не разделял, основательно разорвали в сознании Ка связь между политикой и самопожертвованием. Когда он, находясь в Германии, читал в турецких газетах, что такой-то журналист был убит по политическим причинам и очень возможно, что исламистами, Ка чувствовал гнев из-за происшедшего и уважение к убитому, но восхищаться им уже совсем не получалось.

И вот теперь, на углу проспекта Халит-паши и проспекта Казыма Карабекира, он представил себе, что из обледеневшего отверстия в глухом заборе на него нацелено призрачное дуло, что его тут же убьют и он умрет на покрытом снегом тротуаре, и попытался предположить, что напишут стамбульские газеты. Весьма вероятно, что канцелярия губернатора и местные органы НРУ, чтобы не раздувать события и чтобы не выяснилось, что они несут ответственность, утаят политическую подоплеку происшедшего, а стамбульские журналисты, не обратив внимания на то, что он поэт, может быть, опубликуют сообщение о его смерти, а может быть, и нет. Даже если его друзья-поэты и те, кто работает в «Джумхуриет», попытаются представить политическую окраску события, это либо уменьшит важность статьи с общей оценкой его стихов (кто бы написал эту статью? Фахир? Орхан?), либо же поместят известие о его смерти на страницу новостей культуры, куда обычно никто не заглядывает. Если бы журналист по имени Ханс Хансен и в самом деле существовал и Ка был бы с ним знаком, он, возможно, опубликовал бы статью во «Франкфуртер рундшау», но больше ни одна западная газета не взялась бы за это. В качестве утешения Ка представил себе, что, возможно, его стихи будут переведены на немецкий и опубликованы в журнале «Акцент», – но все равно он со всей ясностью понимал, что если его внезапно убьют из-за этой статьи в газете «Серхат шехир», то он, что называется, пропадет ни за что, и боялся не столько смерти как таковой, сколько того, что может умереть в тот момент, когда появилась надежда на счастливую жизнь во Франкфурте с Ипек.

И все же перед его внутренним взором возникали лица некоторых писателей, погибших в последние годы от пуль исламистов. Да, позитивистский энтузиазм одного бывшего проповедника, который, придя под конец жизни к атеизму, выискивал в Коране «нелогичные места» (ему выстрелили в затылок), гнев одного главного редактора, который в своих колонках насмехался над девушками в платках и женщинами в чаршафах (его расстреляли поутру вместе с шофером), или же решимость одного обозревателя, который доказывал существование связей между турецкими исламистами и Ираном (он взлетел вместе со своей машиной на воздух, повернув ключ зажигания), – все это вызывало у Ка симпатию и жалость, от которой на глаза наворачивались слезы, но он все равно считал этих людей глуповатыми. Злило его не столько то, что западная и стамбульская пресса совершенно не интересовалась жизнью этих пламенных журналистов или их коллег, которые по сходным причинам получали пули в голову в переулках провинциальных городов, сколько то, что родная им среда через короткое время навсегда забывала о своих писателях, убитых неизвестно кем; и он с величайшим удивлением понимал, насколько умным поступком было бы удалиться в какой-нибудь утолок и там найти свое счастье.

Подойдя к редакции газеты «Серхат шехир» на проспекте Фаик-бея, Ка увидел, что завтрашняя газета вывешена изнутри, в углу витрины, очищенной ото льда. Он еще раз прочитал статью о себе и вошел внутрь. Старший из двух работящих сыновей Сердар-бея перевязывал нейлоновой бечевкой стопку отпечатанных газет. Чтобы его заметили, Ка снял шапку и похлопал по плечам, засыпанным снегом.