Снег

– Я хочу, чтобы ты посоветовал Кадифе не участвовать в позоре, который планируется сегодня вечером, – сказал Ладживерт.

– Ты мог сообщить ей об этом через Фазыла, – сказал Ка. По лицу Ладживерта он понял, что тот не мог вспомнить, кто такой Фазыл. – Парень из училища имамов-хатибов, который привел меня сюда.

– А, – сказал Ладживерт. – Кадифе не стала бы воспринимать его всерьез. Она никого не воспримет всерьез, кроме тебя. Кадифе поймет, насколько я решителен в этом вопросе, только услышав об этом от тебя. Может быть, она сама уже решила, что не нужно открывать голову. По крайней мере теперь, услышав, как это анонсируют по телевизору, и поняв, каким отвратительным образом используют ситуацию.

– Когда я уходил из отеля, Кадифе начала репетировать, – сказал Ка с нескрываемым удовольствием.

– Ты скажешь ей, что против этого! Решение открыть голову Кадифе приняла не по своей воле, а для того, чтобы спасти мне жизнь. Она заключила сделку с властью, взявшей в заложники политического заключенного, но сейчас она не обязана держать слово.

– Я скажу ей об этом, – сказал Ка. – Но я не знаю, что она сделает.

– Ты утверждаешь, что, если Кадифе сделает по-своему, ты не будешь за это отвечать, не так ли? – (Ка промолчал.) – Если Кадифе вечером отправится в театр и откроет голову, ты ответишь за это. Эту договоренность заключил ты.

С тех пор как Ка приехал в Карс, он впервые почувствовал, что прав, и совесть его была спокойна: плохой персонаж в конце концов заговорил плохо, как ему и положено, и больше уже не сбивал его с толку. Чтобы успокоить Ладживерта, Ка сказал:

– Правильно, что тебя взяли в заложники! – и задумался о том, как повести себя, чтобы уйти, не рассердив его.

– Отдай ей это письмо, – сказал Ладживерт и протянул конверт. – Может, Кадифе не поверит устному сообщению. – (Ка взял конверт.) – Если однажды ты найдешь способ вернуться обратно во Франкфурт, непременно попроси Ханса Хансена издать то наше воззвание, которое подписало так много людей, подвергших себя такой опасности.

– Конечно.

Во взгляде Ладживерта Ка увидел некую опустошенность, неудовлетворенность. Он был еще спокойнее, чем утром, в камере, словно осужденный на смерть. Он спас свою жизнь, но предчувствовал несчастье, как человек, который наверняка знает, что в оставшейся жизни уже не сможет испытать ничего, кроме злобы. Ка поздно сообразил, что Ладживерт чувствует – его опустошенность заметили.

– Хоть здесь, хоть в своей любимой Европе ты всегда будешь жить как нахлебник, подражая европейцам, – сказал Ладживерт.

– Мне достаточно быть просто счастливым.

– Хорошо, иди, иди! – закричал Ладживерт. – Тот, кому достаточно быть просто счастливым, не может быть счастлив, знай это.

38 Мы ни в коем случае не хотели вас огорчать

В гостях не по своей воле

Ка был счастлив, что ушел от Ладживерта, отчетливо понимая, однако, что какие-то дьявольские, ненавистные узы связывают его с ним: эти узы были крепче, чем обычное любопытство и ненависть, и, как только Ка вышел из комнаты, он с раскаянием понял, что будет тосковать по Ладживерту. Ханде, подошедшая к нему с доброжелательным и задумчивым видом, показалась ему сейчас наивной и неразумной, но это ощущение превосходства продлилось недолго. Ханде, глядя на него широко открытыми глазами, передала привет Кадифе и сказала, что хочет, чтобы Кадифе знала: снимет она платок во время телевизионной трансляции или нет, Ханде в любом случае все время всем сердцем будет вместе с ней (да, так прямо и сказала – не в театре, а по телевизору), а также посоветовала Ка, какую дорогу выбрать, выходя из квартиры, чтобы не привлечь внимания полицейских в штатском.

Ка поспешно и в беспокойстве вышел, а когда спустился этажом ниже, к нему пришло стихотворение. Он сел на первую ступеньку перед входной дверью, где в ряд было выставлено много обуви, вытащил из кармана тетрадь и начал записывать.