Снег

Она вела себя не как героический борец с невежеством, а как «женщина, над которой надругались», которую она часто изображала на гастролях в провинциальных театрах. Она привычно склонила голову, словно жертва, но ее умоляющие взгляды, взывающие к чувствам зрителей-мужчин, не вызвали ожидаемой реакции. Один из бородатых мракобесов схватил ее за волосы и бросил на пол, а другой движением, напоминавшим героев картин эпохи Возрождения, например жертвоприношение Авраамом своего сына, приставил к ее горлу кинжал (это был актер, который только что играл ее отца, наспех наложивший грим бородатого мракобеса). Во всей этой сцене многое было позаимствовано из страшных представлений о «восстании реакционеров и сторонников шариата», распространенных среди европеизированных интеллигентов и служащих в первые годы республики. Первыми, вместе с пожилыми чиновниками в передних рядах, испугались старики-консерваторы, сидевшие позади.

Двое «ревнителей шариата» вместе с Фундой Эсер стояли, не шелохнувшись и не меняя своей величественной позы, ровно восемнадцать секунд. Толпа в зале в это время разбушевалась, и позднее многие жители Карса, с которыми я говорил, рассказали мне, что эти трое стояли, не двигаясь, гораздо дольше. Конечно, студентов училища имамов-хатибов взбесило показное уродство «святош-мракобесов», вышедших на сцену, то, что они оказались карикатурными отрицательными персонажами, и то, что изображались страдания девушки, снимавшей чаршаф, а не тех, кто носит платок. Но дело было не только в этом. Они почувствовали, что вся пьеса является смело инсценированной провокацией. И в ответ они дали выход своему гневу, кричали и кидали на сцену корки апельсинов и подушки с сидений, при этом понимая, что все сильнее запутываются в этой расставленной на них ловушке, и от безысходности злились еще больше. И поэтому невысокий широкоплечий студент последнего курса по имени Абдуррахман Оз (его отец, спустя три дня приехавший из Сиваса забрать тело сына, попросил не указывать его настоящее имя), у которого был самый большой опыт в политике, попытался успокоить своих друзей, заставить их замолчать и сесть на свои места, но у него ничего не вышло. Аплодисменты и крики любопытных из других частей зала придали еще больше смелости разгневанным студентам. А еще важнее было то, что молодые исламисты, до тех пор бездействовавшие в отличие от своих товарищей в соседних с Карсом областях, тем вечером впервые смогли заставить всех услышать свои смелые и слитые воедино голоса и с изумлением и радостью увидели, что им удалось напугать государственных чиновников и военных, сидящих впереди. Сейчас, когда телевидение показывало происходящее на весь город, они уже не могли отказаться от удовольствия продемонстрировать свою силу. Впоследствии все забыли, что стремительно нараставший шум и крики были вызваны также и обычным желанием развлечься. Я множество раз смотрел запись и видел, что некоторые студенты даже смеялись, выкрикивая ругательства и лозунги, а аплодисменты и возгласы, придавшие им смелости, исходили от обычных граждан, желавших немного повеселиться в конце непонятного театрального представления и дать понять при этом, что им стало скучно. Я разговаривал с теми, кто полагал, что «если бы передние ряды не перепугались, слишком серьезно восприняв этот пустой шум и крики, не произошло бы ничего из того, что случилось потом», и с теми, кто утверждал, что «высокопоставленные чиновники и богачи, которые через восемнадцать секунд в ужасе ушли, на самом деле знали, что произойдет, потому и удалились вместе со своими семьями» и что «все было заранее спланировано в Анкаре».

Ка, с ужасом понимавший, что из-за этого шума забывает стихотворение, которое держал в голове, также в этот момент вышел из зала. А на сцене тем временем показался тот долгожданный человек, который должен был вызволить Фунду Эсер из рук бородатых реакционеров. Это был Сунай Заим; на голове у него была папаха, такая же как у Ататюрка и героев освободительной войны, одет он был в военную форму 1930-х годов. Как только он вышел на сцену с верными людьми (было совсем не заметно, что он слегка хромает), бородатые святоши-реакционеры испугались и бросились на пол. Все тот же одинокий пожилой учитель встал и изо всех сил зааплодировал Сунаю. «Ура, да здравствует!» – прокричали несколько человек. Когда Суная Заима осветил яркий свет, он показался всем жителям Карса чудесным существом, пришедшим из другого мира.

Все заметили, что он красив и интеллигентен. Его хрупкая и даже немного женственная красота не совсем еще поблекла за годы изматывающих гастролей по Анатолии, во время которых он повредил ногу; не покинуло его и то трагическое, решительное и твердое выражение лица, благодаря которому в семидесятые он был так популярен среди левых студентов в ролях Че Гевары, Робеспьера и революционера Энвер-паши. Изящным движением поднеся указательный палец правой руки в белой перчатке не к губам, а к подбородку, он сказал: «Замолчите».