Снег Энцелада

Сарычев указал пальцем в лес.

— Здесь у него имение стояло, в десяти километрах, да ты знаешь. Культура богатая, народное творчество… Но сначала надо сделать упор на промышленность. Промышленность всегда в основе, так я считаю. А здесь всегда была сильная промышленность. Вот про это и надо рассказать в книге. Финансирование мы обсудим, вас с Романом не обидим…

— Спасибо.

— Думаю, надо название для книги хорошее придумать, — размышлял Сарычев. — «Чагинск: город труда и славы». Или «Чагинск: вчера, сегодня, завтра». Как?

— «Вчера-сегодня-завтра» хорошо, — сказал я.

Восемь лет Жубарка покорно возила молочное питание в садик и в школу, а пьяный Евдоким стегал ее злыми вожжами и воровал комбикорм. Но вот в один день Жубарка задавила Евдокима санями и сбежала в лес. На ней еще некоторое время держался хомут, но скоро он испортился и слез, и как только это произошло, так Жубарка стала расти. Она ходила по лесу и росла, и скоро стала вровень с деревьями. А вот удивительным было то, что подковы на копытах тоже стали расти.

— «Чагинск: трудный путь», — предложил Сарычев.

Путь Жубарки.

— «Чагинск: люди и их дела».

Глава 16. Молчащий сад

— Я Кирилл Куприянов, — сказал он. — Отец Максима.

Лет пятьдесят, скорее, старше.

Возле моей искалеченной машины стоял мужчина в костюме. Совершенно новом, как мне показалось; когда человек не носит костюм, а потом вдруг его надевает, то костюм сидит слегка посторонне, выглядит заметно новее хозяина.

— Здравствуйте, — сказал человек в костюме.

Человек начинает движение рукой, но сначала движется костюм, и только потом рука, а потом человек на эту свою руку смотрит с удивлением.

«Восьмерка» стояла на месте, за ночь она слегка просела дисками в землю и покрылась пылью. Я снова попытался вспомнить, видел ли я где-нибудь шиномонтаж, не вспомнил. Как на спущенных ехать, тут эвакуатор нужен… Вряд ли в Чагинске есть эвакуатор. Можно взять в дровнике четыре чурбака, вывесить машину, снять колеса… Куда их потом? Теоретически можно разбортировать, достать камеры, отнести к мастерам…

— Отец Максима, — повторил мужик. — Того самого, который…

Я слегка растерялся, это было неожиданно — отец Максима Куприянова вдруг поджидал меня у машины с проколотыми шинами… Кирилл-Утконос, на утконоса не похож.

— Вы вроде здесь не живете…

— Да. Заехал на пару дней к брату, а он говорит, что московские журналисты приехали, книгу про… Максима сочиняют. Вот и решил с вами поговорить. Вдруг чего-нибудь получится…

Кирилл протянул руку, я пожал.

— Я бы вас пригласил… Но, честно говоря, пригласить некуда. Я здесь снимаю комнату… у Снаткиной.

— Снаткина… Она еще жива?

— Да, жива.

— Ей, наверное, сто лет стукнуло, — Кирилл улыбнулся. — Она и тогда была уже старая… Я всю жизнь помню Снаткину…

Я его не узнавал. Тогда мы пытались побеседовать, точно… И тогда Кирилл был худым мужиком, крепким и мосластым, я толком не запомнил его лица, мне было страшно смотреть в его лицо, но я помнил тяжелые опасные руки, похожие на копыта. Сейчас руки Кирилла успокоились, втянулись, стали круглее и глаже, они высовывались из рукавов мягкими поросятами, другие руки.

— Наверное, сто… — согласился я.

Безусловно, ничего удивительного тут нет, руки меняются. Сначала человек работает токарем или слесарем и может пальцами гнуть пятирублевые монеты. Потом жизнь меняется, меняются и руки, становятся и мирными, и вялыми, и их не узнать. У этого Кирилла другие руки.

— Давайте пройдемся, — предложил Кирилл. — Мне не нравится здесь стоять, кажется, что Снаткина подглядывает.

— Наверняка подглядывает, — заверил я. — Это же Снаткина.

— Да-да, главная сплетница, я помню. Тут есть одно место, недалеко. Пруд. Мы там в детстве часто гуляли, может, дойдем? Поговорим там. Это в конце улицы, недалеко.

— Я знаю.

Мы отправились к пруду.

Если точнее, не пруд, а пожарный водоем. Много мелких в полпальца карасей. Осот, камыш, ряска. Вода холодная — на дне родник. Федька врал, что там даже летом сохраняется кусок льда, Кристина не верила, а я как дурак нырнул. Никакого льда не нашел — ржавый огнетушитель, да две пиявки успели впиться в ногу.

— Раньше здесь жило много собак, — сказал Кирилл. — В каждом доме по три псины, на велосипеде не проедешь, за пятки ловят. А теперь исчезли…

Я изобилия собак не помнил.

— А там тополь большой стоял, — указал Кирилл. — Теперь спилили, видимо.

Кирилл ехал в Котельнич, завернул в Чагинск к двоюродному брату, узнал, что здесь я и Роман, взял у брата костюм и пришел к Снаткиной. Чтобы сообщить мне важные сведения.

— Мы на тополе тарзанку делали…

Ну и немножечко поностальгировать. Я сам к этому склонен.

— А потом на нем Ленюшка повесился, — сказал он.

— Какой Ленюшка?

— Вон в том доме жил, — указал Кирилл. — В леспромхозе работал. У них в семье все вешались, вот и он не утерпел. Я не видел, как он висел, но все мальчишки этого тополя боялись…