Снег Энцелада

Телевизор выключил. Немецкое, качество на высоте, судя по количеству в холодильнике, Федор предпочитал именно его. Впрочем, и бельгийское, с цитрусовым ароматом, с пузырьками, лопающимися на языке. Китайского в холодильнике не нашел, чешское было мягким и хмельным, нашел еще орехи… я шагал домой, кажется, по Набережной и ел орехи. Зрение поплыло, я не очень был уверен, что это Набережная, судя по наклону проезжей части, все-таки она. Дубов много. В Чагинске много дубов, но в силу они не вырастают, хорошо если в пол-обхвата. Потом я свернул в переулок налево и долго пытался найти улицу Кирова. Она должна была встретиться метров через сто, но не встретилась. Мне стала надоедать эта мерзкая особенность Чагинска — я здесь никуда не могу дойти. Вот сейчас я должен найти Кирова, но ее нет, а вместо нее сейчас навстречу кто-нибудь выйдет, не посторонний человек, а обязательно знакомый, Бородулин. Бородулин провалился в торфяную яму… Или бежал в сторону Александрова.

Я шагал по переулку и никак не мог добраться до улицы Кирова, я должен был добраться до нее уже три раза, но улицы Кирова не было. Тогда я развернулся, отправился обратно и буквально через минуту наткнулся на нужную мне улицу, я узнал ее. Минуты две стоял на перекрестке, пытаясь понять, направо или налево, выбрал налево и угадал — буквально через десяток шагов я увидел дом Снаткиной. Он стал выше и поменял цвет, но без сомнения это был дом Снаткиной — возле него стояла «восьмерка». Я попробовал в нее забраться, но не смог открыть замок, захотелось пить, так всегда после соленых орехов.

Подошел к колонке, надавил. Рычаг безвольно провалился под рукой, воды в колонке не было. И воздуха, давление в системе отсутствовало. Забавно, нет связи, Интернета и водокачки.

Отправился на двор, посмотрел в колодец. Из глубины тянуло теплом и тиной, вода блестела, но уровень ее заметно опустился.

Отправился в дом.

Снаткина смотрела телевизор. Я остановился и попробовал послушать. Кажется, телевизор был неисправен, звук долетал искаженным, перемолотым, я слышал слова, однако не понимал их смысла, словно этот смысл пропустили через шредер, белый шум, от которого в углу моего правого глаза началось серебристое мерцание.

Роман был в своей комнате и пытался сварить еды на электрической плитке, какую-то дрянь с тушенкой, томатными бобами и луком, судя по запаху, не получалось. Или наоборот.

— Витенька, ты вовремя. Я тут готовлю, фирменный рецепт… Питательная похлебка «Гуинплен»…

Роман захихикал. Я испугался, что он тоже нажрался, эскалация алкоголизма вокруг не радовала.

— Универсальное блюдо — «Гуинплен»! Съешь «Геркулес» — и накачайся, отведай «Гуинплен» — и улыбнись!

Радон. Проклятый радон действует.

— Мне, кстати, с утра Надежда Денисовна позвонила, — сказал Роман. — Попросила зайти.

— Позвонила Надежда Денисовна?

— Ну да. Попросила помочь. Аглае с утра было надо к врачу, вот она и попросила меня… На всякий случай, подстраховать.

Роман помешал похлебку.

— Тебе она, кстати, звонила, но ты не доступен.

— Связь отключили, — сказал я.

— Да?

Роман отложил ложку, достал телефон.

— Действительно… — Роман подышал на экран, протер о рукав. — А с утра еще была… А почему нет связи?

Роман поднял руку с телефоном повыше.

— Испытывают новые вышки. А старые на фиг ломают. Или одновременно. Как сходили в больницу?

— Ну, сходили… — ответил Роман. — Капельницу поставили. Но сегодня Аглае гораздо лучше, она вроде на работу собиралась.

— Что говорят?

— Переутомление… типа того… А ты где болтался? Блин!!!

Похлебка убежала, плитка зашипела, над розеткой проскочила искра, телевизор замолк.

— Пробки вышибло, — сказал Роман.

— Пробки! — заорала Снаткина. — Пробки вкрутите!

Роман отправился вкручивать пробки.

Во вкручивании пробок есть нечто настоящее. Хотя их сейчас не вкручивают, нажимают на белую кнопку, но иногда и такую надо вывернуть, зачистить контакты. Сейчас вместо пробок используются автоматы, это совсем не то.

Через минуту телевизор заработал, а Роман вернулся.

— Я встретился с отцом Максима Куприянова, — сказал я.

Роман попробовал похлебку.

— Дерьмо получилось, — равнодушно сказал он. — Наверное, надо кетчупа добавить. Или горчицы.

Гуинплен не взлетел, такое случается.

— И что он сказал?

— Сказал, что сам виноват.

Я взял ложку и попробовал. Горчицы не хватало. И картошки. Надо поесть. Без горячего утомительно, можно испортить желудок, какой уж там Гуинплен.

— Куприянов сказал, что виноват он. То есть отец. Не обращал внимания на сына тогда, а теперь они с женой видят его… в толпе, примерно такой расклад.

— И все? Больше ничего интересного?

— Сказал, что записка, которую оставил Максим, ненастоящая…

— Вот как?

— Я сомневаюсь, что он сам настоящий… Куприянов…

Роман постучал ложкой по кастрюле, затем отлил себе в миску.

— То есть Куприянов ненастоящий?

— Я его не вспомнил… этого… Отца Макса я помню — я с ним тогда разговаривал, а этот другой.

— Рост другой?

— Руки.

Роман достал хлеб, накрошил в миску, стал есть.

— Ты не узнал его руки? — уточнил Роман.

Я кивнул.

— Но это мог быть он? Он мог измениться?