Снег и камень

Внутри великой страны тогда только начала работать какая-то Ереванская фабрика, выпускавшая пластинки с апельсиновым вкусом, которые после двух минут разжевывания сводили судорогой челюсти любому советскому человеку, а через пять минут жвачку невозможно было извлечь изо рта по причине ее вязкой размазанности. Зато в Восточной Германии все было в порядке с бабл-гумом. И потому перед каждым отпуском мама покупала целый кулек жвачки, чтобы родственники в Союзе не обиделись.

А мне всегда вспоминались серные колбаски, которыми меня в садике угощали бурятские мальчишки. Это тоже имело отношение к жвачке, но далеко не радужно-развлекательное. Сера была немного горькой и основная ее функция заключалась в чистке зубов, что мы и делали каждое утро. Буряты в садике, а мы — за компанию, поскольку зубы привыкли чистить дома. Благо жевательной серы хватало на всех.

Но жвачка из Германии выполняла совсем другую функцию, и если и имела отношение к чистке зубов, то совсем незначительное. А вот на Родине она пользовалась большим спросом.

Это не значит, что мои родители торговали ей, как многие другие. Нет. В душах моих папы и мамы никогда не было торгашеских жилок. Потому жвачку они привозили родственникам. В таком количестве, чтоб просто пожевать. Возможно, из-за этой их неприспособленности к коммерции они впоследствии и остались нищими пенсионерами, успевшими только (слава богу!) получить от государства квартиру. Но это случилось в девяностых годах. А до этого была Германия, где я пошел в первый класс. Десятый же мне довелось окончить в Польше. И между этими двумя событиями лежали десять лет, семь из которых пришлось провести на Западной Украине.

Дети военных — самые коммуникабельные существа, потому что постоянно меняют школы. Они прекрасно приспосабливаются к новым условиям и, как правило, не заражаются никакими формами расизма, так как кочуют по всей многонациональной стране и оказываются среди сверстников других народностей чаще, чем шахтеры дышат свежим воздухом.

К языку таких детей не успевают прилипать никакие диалекты, и речь их становится собирательной и потому усредненной. Дети военных разговаривают на русском языке без аканья, оканья, гэканья. Нет, такой язык, конечно, не является эталонным, во все равно находится гораздо ближе к словарям и учебникам, чем любая разговорная форма, принятая в каком-либо отдельно взятом регионе страны. Это относится и к столице. А если эти дети читают книги, то становятся наиболее грамотными и успешными в классе очередной школы, в которую забросит их судьба, связанная с военной службой их родителей.

Но национальный вопрос существовал всегда и везде. И был он вне возраста, народного определения и любых других потуг советского государства, желающего осчастливить всех живущих в отдельно взятой стране.

Сейчас, когда мне уже далеко за сорок, я вспоминаю счастливые детские годы и вижу в них многое из того, чего не видел раньше. А что именно? Сейчас объясню.

Немцы — народ культурный. Никакой немец не пошлет русского в противоположную сторону при получении вопроса, заданного на ломаном немецком языке: «Как пройти в библиотеку?» Но это не значит, что он этого русского любит или испытывает к нему дружеские чувства согласно посылу известного тогда лозунга «Дружба — Фройндшавт». А вот латыш пошлет и не будет при этом улыбаться, как немец. А поляк еще и обматерит от души. В лучшем случае… Что же касается украинцев — о них разговор особый.

В конце семидесятых годов я оказался в небольшом городке, расположенном на западе Украины. Он, кстати, и сейчас располагается там же и является одним из районных центров. Это город с богатой тысячелетней историей и даже Николай Васильевич Гоголь в своих произведениях не обошел его вниманием.

Из восьми школ две были русскими (восьмилетка и десятилетка) и шесть украинскими (преподавание в них осуществлялось на украинском языке). Но в русских школах все равно изучали украинский язык, а в украинских — русский.

Восьмилетняя школа находилась в двух одноэтажных зданиях, построенных еще в шестнадцатом веке, и на одном из них висела табличка, с некоей долей гордости информирующая, что в этом доме когда-то были личные конюшни самого Богдана Хмельницкого. Вот там мы и учили все, что нам давали преподаватели. В том числе и украинский язык.

Но потом пришло распоряжение, что дети военных освобождаются от изучения языков союзных республик, ибо в связи с частыми переездами они не могут сегодня заниматься украинским, через год узбекским, а потом молдавским. Но я к тому времени уже свободно говорил по-украински, так как выучить братский язык за год не сможет только кретин, каковым я себя не считаю.