Снег и камень

Впоследствии я самым чудесным образом отшлифовал свою разговорную речь и привел ее к соответствию с местным диалектом. Родители сильно обрадовались этому обстоятельству и во время поездок в город Львов всегда засылали меня перед собой в любые магазины, где именно я общался с продавцами и потому родители не нарывались на прямую грубость и хамство со стороны последних. Мама и папа (как мои, так и родители других русских детей) тоже не были кретинами, но почему-то не считали нужным учить украинский язык. Видимо, они были заняты взрослыми делами, и у них на это не хватало времени. Или желания.

Но в соседних областных центрах типа Ровно или Луцка дело с языком обстояло не так, как во Львове. Родители спокойно говорили на русском, и никто им за это не хамил. Да и в самом городе, где жили мы, отношения с украинцами были хорошими. Сейчас я уже понимаю, почему.

В самом городе стояли: авиационный полк, отдельная вертолетная эскадрилья, ракетная бригада на одной из окраин, а в замке расположился батальон внутренних войск, в котором не было ни одного украинца. Служили в нем сибиряки. Для сорокатысячного городишки достаточно серьезный гарнизон. В Луцке и Ровно ситуация с количеством войск сильно не отличалась.

Мальчики в русских школах носили принятую в РСФСР синюю форму, а украинские детишки ходили в коричневой и потому было сразу видно, кто есть кто. Но это никак не отражалось на жизни города.

Родители перевели меня в десятилетнюю школу, которая располагалась не в бывших конюшнях, а в достаточно современном здании. Считалось, что она лучше. Я, правда, этого не заметил. И в прежней школе и в новой я учился хорошо. Но за нашим учебным заведением находилась одна из украинских школ.

Зимой на переменах мы играли с соседями в снежки. Школа на школу. Было весело. Битвы носили массовый характер и не имели никакого отношения к национализму. Сражались просто две соседские команды. Одна — в коричневой одежде, другая — в синей. И если кому-нибудь из наших прилетал в лоб камень, спрятанный в снежке, это ничего не значило. Не следует думать, будто с нашей стороны не прилетало к ним что-либо подобное. Моральных уродов хватало, хватает и будет хватать везде. Независимо от национальности и эпохи.

Бандеровцем слыл всего один обитатель города, и звали его Иваном. Был он человеком преклонного возраста и вид имел соответствующий — то есть носил на лице огромную седую бороду. Дед Иван, работая в военном городке дворником, жил в нашей пятиэтажке, где получил от враждебного ему советского государства однокомнатную квартиру. Взрослые рассказывали, будто много лет назад Иван владел частным домом и организовал у себя в подвале склад с оружием, которым пользовались бандеровцы. С этим его и поймали.

Иван этот — в отличие от пользователей склада — не прикалывал штыком младенцев к столам и не резал людей на куски. Может, именно потому его не расстреляли. Добрый дедушка Сталин дал ему пятнадцать лет лагерей, где он и пилил елки до контрольного крика кукушки.

Каждое утро дед Иван брал в руки метлу и шел наводить порядок во дворе. Причем делал это так, чтобы находиться подальше от своей жены — неопрятной старухи со съехавшими набекрень мозгами. Старуха эта весь день делала одно: искала своего мужа, ходя вокруг дома. Она заглядывала в каждый подъезд и орала:

— Иуа́нэ! Иуа́нэ!

Поскольку передвигалась она медленно, дед Иван всегда успевал мести там, где ее не было. И никого из жильцов не беспокоило регулярное оглашение подъездов дикими воплями. Во-первых, все привыкли. А во-вторых — люди тогда были терпимы к душевнобольным. Да и орала бабка только в светлое время суток, когда большинство жильцов дома находилось в школе или на работе.

Хотя дворник работал молча, мы его не любили. Не за то, что он был бандеровцем. Нет. Мы не любили его за мелочную вредность. Он в песочницах разрушал метлой замки, построенные маленькими детишками, и вышвыривал с детской площадки кирпичи, из которых мы делали футбольные ворота. А бывало, что хлестал своим орудием зазевавшихся ребят.

Таким образом он, скорее всего, пытался мстить. Но месть выглядела несерьезной. Видимо, в его памяти горела ярким осветительным огнем принудительная помощь, оказанная им министерству мебельной промышленности Советского Союза в период работы на лесоповале. И поскольку несерьезность этой мести была видна даже детям, иногда они его дразнили.

Бывало, кто-нибудь из ребят постарше подкрадывался к деду сзади и кричал ему в спину:

— Иуанэ!

Дед Иван вздрагивал всем телом, резко оборачивался и гневно выстреливал в ответ всегда одно и то же длинное слово:

— Тыжпийонертвоюмать!

Все смеялись, разбегаясь в разные стороны.

Да, дети жестоки. Потому что дети…