Снег на ладони

Мне букашку да зернышко проса...
Ведь никто натощак не поет...
Карандаш – соловей безголосый –
что-то вкусное в книжке клюет.

Методично обследует грядку,
где трудилась Бальзака рука.
Вот заметил на грядке цитатку,
потянул... и порвал червячка.

Не беда! Есть сады Хоросана,[7] –
там кишит червячками земля...
Подойдет стрекоза Мопассана
и Золя розоватая тля...

Гибнут сотни букашек влюбленных,
воют мошки от смертной тоски...
Через тысячу грядок зеленых
карандаш замедляет шаги.

Наклоняется реже и реже...
За букашкой – и клюв не нагнет...
На восходе он перья причешет
и порхнет на раскрытый блокнот.

Что-то ахнет, аукнет и треснет,
намекнет, и польется легко...
Полновесная сытая песня
обывателю тешит ушко.

Мое псевдоимя

Я – Магнит!
Я – Магнит!
Я – Магнит!
Псевдоним не придуман, признаться:
давним случаем память звенит –
не вернулся из рейса "семнадцать"
самолет с позывными "Магнит".

И с трагическим, дерзким надрывом
для стихов и диспетчерских книг –
передатчик, отброшенный взрывом,
хохотал: "Я – Магнит! Я – Магнит!.."

Я подслушал трагедию века,
середины концатого века...
Раньше проще – хомут да телега,
а сегодня – до скорости света.

Я – Магнит!
Я – Магнит!
Я – Магнит!

Отрицаю себя, отметаю...
Что я значу в просторах веков?..
Я, один, превратившийся в стаю
суетливых бездомных стихов...

Пусть мой образ никто не хранит,
все иконы сожгу безоглядно...
На мои позывные: "Магнит! Магнит!"
держат стаю страшнее, чем клятва.

Аи, свирепая стая!
Только шерсть отлетает!
Только черная ночь
обещает разбой...

Но – "Магнит!" –
и у жертвы остановится стая,
и зашторит клыки
задрожавшей губой...

Я – Магнит!
Я – Магнит!
Я – Магнит!..

Псевдоним не придуман, признаться:
давним случаем память звенит –
не вернулся из рейса "семнадцать"
самолет с псевдонимом "Магнит".

Мой славный Ноmо! Мистер-Твистер!..

* * *

Мой славный Ноmо! Мистер-Твистер!
Мусью! Геноссе! Гражданин! –
в эфирном грохоте и свисте
ты одинок, и я один...

Но с торжествующим успехом
нам служит рация души...
Услышь меня, и тихим смехом
вселенский грохот заглуши.

В ряду скульптур и фресок Джотто[8],
в шеренге статных пирамид –
твоим инстинктам огнеметным
особый памятник стоит.

Хоть мир ханжами так застиран –
до серых пор, до рваных дыр, –
"Любовь и голод правят миром!"
сказали Шиллер и Шекспир.

И космонавт сквозь сто теорий,
прыжком космической длины,
вернется в дом на косогоре,
лишь вспомнит пиво и блины.

И в гробе выкинет коленце,
когда заслышит соловья –
мусью, геноссе, эччеленце,
и даже сам товарищ Я.

Мы живем в привычном мире...

* * *