Снег на ладони

Не совсем еще изучен,
но уже меня измучил
мир излучин, многоточий,
мир пучин и червоточин.

Нет причин для смеха – плачем,
нет для слез – и мы хохочем...
Вдохновенье жарко скачет,
будто жить во мне не хочет.
(Может, пенсию хлопочет?).

Нет уж, дудки! Знай, ворочай
жернова моих идей!..
Я хочу прожить, как летчик,
обманувший сто смертей!

Н. Островский

Не датское знамя, а киевский холст...
Горнисты хрипели гортанно...
Как Гамлета, Павку внесли на погост
четыре хохла-капитана.

И встал над толпою один. Комиссар.
Большая, печальная птица... –
Не принца хороним, – он тихо сказал.
И жёстко закончил: – Не принца!

Один на льдине...

* * *

Один на льдине,
              злой, небритый,
совсем раздетый
              и босой...
Пред ним
        разбитое корыто –
судьба,
      разбитая грозой...

Он жил да был
            в порту Динь-Дине,
любимый всеми –
              и никем...
И вот – один,
            один на льдине,
комично-страшный
               манекен.

Один на льдине,
              безоружный,
лишь матерком
            заряжен рот...
Один на льдине,
              всем ненужный...
И смерть
       такого не берет...

Весь мир
       забыл о человеке,
не плачет милая
              навзрыд...
И где-то там.
            в тепле и неге,
соперник
        тосты говорит...

Один на льдине!
              Вскинься гордо!
Пусть там –
          забвением грозят, –
ты им назло
          прицелься мордой
и матом
      выстрели
              назад!

Обида –
      желтенькое пламя –
костерчик
        творчества зажгла...
Простившись
          с прошлыми делами,
впрягись
       в текущие дела.

Используй свет,
              мороз и шорох,
слюну и кровь,
             и синь воды...
Изобрети
       ружье и порох,
чтоб чайку срезать –
                   Для еды.

Алло, Эйнштейн!
              Поддайте свету!
Уатт,
    придумайте уют!..
Поклон
     папаше Архимеду,
и Менделееву
           салют!

Гектар
     веселого сатина –
твой флаг,
         пугающий моря.

...К рассвету
            льдина-бригантина
в Динь-Дине
          грохнет якоря!

И в ту минуту –
              бьют посуду,
певец поет,
          остряк острит...
И почему-то
          в ту минуту
заплачет
       милая
            навзрыд.

Огоньки

Горят огоньки и улыбки,
мерцают в садах соловьи,
пылают беспечные скрипки,
забыв про футляры свои.

Рукой дирижер потрясает,
теряя над чувствами власть,
из фрака-дупла выползает,
текучим огнем становясь...

До срока мы все негасимы, –
страдаем, встаем под ружье...
Бесценные вёсны и зимы –
зловещее время мое!

Секунда – в накидке из снега,
минута – в дохе тишины...
Скелет баламутного века
прикрыт плащ-палаткой войны.

Сквозь розы,туманы и книги,
сквозь крики погибших в бою
шагают мгновенья и миги
в одном беспощадном строю.

Ты письма слагаешь кому-то,
рисуешь цветы и огни...
Идут голубые минуты,
в косую полосочку дни.

Когда же в дешевеньких брючках
ты смирно уляжешься в гроб,
достанется внукам и внучкам
традиций твоих гардероб.

Примерят твой плащ без застежек,
за скромность, конечно, ругнут,
урежут, подкрасят, размножат –
и жизнь по старинке начнут.

Оно