Снег, уходящий вверх…

Встречаться ни с кем не хотелось, но встреча была неизбежна. Деревенская дорожка – не Невский проспект. На ней не разминешься. Я с надеждой подумал: «Может, это кто из приблудившихся туристов? Они летом по всему Байкалу». Но горб-рюкзак не обозначался.

Через несколько шагов я понял, что это Галя. Мы поравнялись.

– Ты туда? – спросила она меня пресно, указав головой через плечо на кладбище.

– Да нет. Просто решил пройтись. Обкормила ты нас, – беззаботно начал я.

Ночь была светлая настолько, что на Галиных щеках я разглядел следы недавно высохших слез.

– А ты, что это бродишь по ночам одна? – беззаботного тона уже не было, не получалось.

– Ходила с Сережей поговорить. О друзьях рассказать. Ему же интересно про всех вас узнать… Кто животом обзавелся, а кто семьей. (Она пыталась шутить, но это ей тоже не удавалось.) Пойдем на берег, если тебе все равно, где гулять… Посидим. Помолчим. Потолкуем… Домой идти что-то не хочется.

Мы подошли к берегу. Уселись на прогретом за день песке. Луна с упорством алхимика по-прежнему переплавляла байкальскую воду в золотое серебро, а Байкал тем временем спал безмятежно, подернутый панцирем лунным, и был равнодушен, казалось, ко всем и всему.

Звезды примагничивали к себе взгляд. Мы разлеглись на песке: я, положив голову на ладони, а Галя подстелила себе мою куртку. За все это время мы сказали друг другу лишь несколько ничего не значащих фраз.

Но какой-то разряд постоянно искрил между нами.

Я не помню как, сначала наши руки коснулись друг друга, а потом губы оказались настолько близки, что поцелуй уже был неизбежен.

Потом как вдогонку еще один и еще…

Ее губы пахли вином и были податливыми, упругими и ненасытными.

Ее – не знаю когда, не знаю как – оголившиеся плечи, шея, грудь словно подсвечивались изнутри, излучая или, наоборот, впитывая в себя лунный свет. Какой-то безумный азарт и спешка владели нами. Если не расстегивалась какая-то пуговица, Галя спеша помогала мне справиться с ней. Мы как будто летели в пропасть и спешили успеть что-то сделать перед тем, как на дне ее нас расплющат камни. Мне казалось, что тем, что мы делаем сейчас, мы бросаем вызов этой костлявой дуре, которая в каких-нибудь двадцати шагах от нас пересчитывает бугорки своих владений. Стережет подданных своих – придавленных этими бугорками.

Песок был очень теплый. И ночь была теплая. И такое горячее, трепетное тело старалось вжаться в мое, что не верилось в близость кладбища, в то, что так недалеко от нас, уже год, в холодной земле лежит мой друг Серега и что это его любимая жена сейчас замирает и забывается в моих объятиях. «Для полного счастья» не хватало лишь любви.

И совесть не мучила.

И дивно так было!

И не было смерти.

Ее грудь оказалась по-девически упругой. И я не сразу понял, что это оттого, что она еще кормит своего сынишку грудью. А когда понял – совесть моя вдруг скукожилась, а потом бильярдным шаром забилась в угол и запуталась в невидимой сетке сомнений.

Голова моя все еще лежала на ее груди, и я слышал, как гулко стучит ее сердце.

Так колокол слышен в ущелье далеком и узком.

Пришла чистая, щемящая грусть и наполнила все существо мое – как луна наполнила светом эту теплую ночь.

Я с отрезвляющей радостью подумал: «Хорошо, что всего не случилось». И только мне подумалось об этом, как распластанная на песке Галя бессильным голосом сказала:

– Я хотела, чтобы все это было с тобой. Мне казалось, что так будет легче…

– …Ты все еще кормишь Максима грудью?

Она кивнула в знак согласия. А потом издалека откуда-то и как будто из-под воды снова раздался ее тихий голос:

– Когда умер Сережа, я очень боялась, что у меня пропадет от горя или испортится молоко… Кормлю Максимку, а сама плачу. Слезы падают ему в ушко. На темечко. А он вздрагивает и опять сосет. Грудь не выпускает беззубым ротиком. Такой маленький беспомощный комочек. И я понимаю, что нельзя реветь, что это на молоке может отразиться, а не могу остановиться. Посмотрю на него и еще больше реву… Молоко, слава богу, не пропало. Ну вот я и решила, что буду подольше кормить его грудью.

Я приподнялся на руках. Сел. И отморозил несуразицу.

– Иди домой, Галя. Простудишься.

– Давай посидим еще немного, – сказала она как-то жалобно, тоже садясь.

В расстегнутом треугольнике ее кофточки, как две плененные луны, колыхнулась грудь. И я ни с того ни с сего отморозил еще вопросик, который уже измучил меня.

– Галя, зачем ты позвонила Сереге из Листвянки в тот день! Ведь ты же видела, что идет верховик?

– Я не звонила ему, – спокойно (слишком спокойно для того, чтобы быть неправдой) и устало ответила она. – Он как-то сам узнал, что я собираюсь приехать с Максимом в тот день. И решил встретить нас. Ведь биостанцевского катера могло и не быть.

Помолчала напряженно (конечно, она знала о том, что ей приписывался тот роковой звонок из Листвянки) и добавила:

– Спасибо тебе… Сережа…

Я не совсем понял, к кому была обращена эта благодарность. Если ко мне, то вроде бы не за что.

Галя тяжело поднялась и снова бесцветным голосом сказала: