Снег, уходящий вверх…

Чего же я злюсь-то? На кого я злюсь?! На себя?! За то, что выполняю какой-то ненужный, по моим понятиям, ритуал. Могильный фетиш? На друзей, которые не смогли приехать?! На жизнь, за то, что она продолжается?! Чего я вообще хочу?! Глядя на этот гранитный камень с изображением человека, которого я – судя по фотографии – почти не знаю? Может, мне просто страшно и противно читать свою фамилию на надгробной плите? И все мое живое существо противится этому мертвящему покою. Боится неизбежности, как в детстве? Душа моя от одной только мысли о смерти корчится в ознобе, как корчится, сгорая, мотылек. «Я свеча. Я сгорел на ветру. Соберите мой воск поутру».

Читая свою фамилию на надгробье, я как будто примеряю свое далекое, близкое ли будущее. Знаю, что будет так, но НЕ ХО-ЧУ! Неужели мне, всегда так гордившемуся своим презрением к смерти, все-таки страшно?..»

* * *

Однажды, поздно вечером, я уже в темноте возвращался на своей машине с дачи. Дорога выходила к городскому кладбищу, расположенному километрах в десяти от черты города. Я знал это. Сто раз там ездил. Но ни разу ночью.

На очередном подъеме фары выхватили из темноты сначала верхнюю перекладину кладбищенских ворот (на которые так и просилось что-нибудь типа «Остановись, прохожий, помяни мой прах – я уже дома, а ты еще в гостях». Такую надпись я прочел когда-то в Закарпатье. И она удивила меня своей бесхитростностью и спокойствием), потом кресты, надгробья, могилы, видимые в открытые ворота, по обеим сторонам посыпанной песком дороги, начинающейся от этих ворот. Казалось, что машина вот-вот въедет в их разинутую пасть.

«Створки не закрыты. Как будто специально для меня отворены».

Я весело усмехнулся тогда этой мысли, может, потому, что чувствовал себя уверенным и сильным, а может быть, еще и потому, что магнитофон в полумраке салона глубоким голосом Донны Саммер – этой секс-бомбочки среднего масштаба – так призывно пел о любви. А может, еще и потому, что я знал секрет этой дороги…

Машина не доехала до радушно распахнутых створок ворот. Свет фар резко метнулся влево. И вот уже они высвечивают из темноты лоснящуюся от недавнего дождя – китовой спиной – дорогу. Я еще подумал тогда, что самому умереть в общем-то не страшно. Гораздо страшнее хоронить своих близких, родных людей. И, пожалуй, прав Сенека, утверждая, что смерть – это благо.

Одно плохо в этом состоянии – обездвиженность. Вечный паралич. Мне бы так трудно было привыкнуть к статике. Мне, такому подвижному, любящему перемены. «Вот я промчался мимо Них кометой, и нет меня. А Они остались там, в своих сырых норах».

Мысли мои опять отвлекла своим веселым и страстным призывом Донна Саммер, настойчиво повторяя: «Love me, love me! love me!!» Я бы не прочь. Но в машине я был один. А Донна была так далеко…

Род уходит, и род приходит,
а Земля остается навек[14]

.

«… Ну чего же я хочу?! Вечной скорби? Памяти вечной? Не бы-ва-ет! Чего же?»

И тут я увидел березку, растущую слева от памятника. Она несмело выглядывала из-за него.

Пробовала шелестеть листочками, которых и десятка еще не наберется.

«Как же я ее раньше-то не замечал. Ведь ей наверняка года три уже будет».

Из-за взгорка, на дороге, ведущей в падь, показались три фигуры. Мужчина и два мальчика, которых он держал за руки.

В охапке мальчика справа – «кусочек синего неба». «Видимо, ромашки. Наверное, с той же поляны, что и мои», – подумал я.

Они делают еще несколько шагов, и я различаю, что это идет Серега Данилов – теперешний муж Гали. Максим – это он держит в своей правой руке букет – и племянник Сереги – Ваня.

Ромашки – это действительно оказались они – трепещут лепестками в такт шагам.

Ураган недовольства во мне стихает.

– Привет, Серега! Здорово, соколики! – первым приветствую я подошедших.

– Здорово, тезка, – протягивает Серега мне заскорузлую сильную руку, а его старенькие кирзовые сапоги начинают вдруг беспричинно переминаться, пытаясь спрятаться один за другой, как будто стесняясь за свой вид перед моими фирменными кроссовками. Ребятишки прыснули. Слово «соколики» их рассмешило.

– Ну-ка, Ваня, махом сбегай набери водички, – командует Серега (Ваня, в сатиновых трусах и майке с трехлитровой банкой в руках, так замелькал изгрызенными комарами босыми ногами, как будто всю жизнь ждал только этой команды куда-нибудь сбегать), – а ты, Максимка, сядь на лавочку, посиди с папкой, покамест мы с дядей Сережей покурим да поговорим.

Ваня тем временем приносит воду. Серега помогает Максиму поставить в банку ромашки. А мой друг, затянутый в галстук («В такую-то жару»), как на официальном приеме, улыбается неустанно и бессмысленно («Все-таки дурацкую какую-то выбрали фотографию»). Видимо, ему нравится то, что делается сейчас, и синие ромашки. На них и погадать можно. Хотя гадают всегда почему-то на белых.

Ребятне не сидится на месте.

– Папа, – говорит Максим, – можно мы с Ваней пойдем камушки побросать в Байкал?