Снег в июле

— Сдаюсь, маркиза. Все! Повинуюсь! Вот если б Анюта так со мной обращалась, я бы сразу перевоспитался… Все, все, исчезаю.

Через несколько минут он снова вышел, уже в костюме и даже при галстуке, смирненький, скромненький. Тихо сел в кресло.

— Послушай, Жора, что она придумала, — обратилась к нему Анюта. — Перейти на отделочные работы. И из-за чего? Из-за какого-то спора с прорабом… Расскажи снова, Нина.

Я рассказала. Жора глубокомысленно смотрел в потолок.

— Есть только один выход, — изрек он. — Хороший, безотказный.

— Ну говори же, говори! Боже, Нина, как он мне надоел! Еще немного, и подам на развод.

— Не выйдет, — все так же глядя вверх, парировал Жора. — Сейчас мы вместе до гроба… А выход, маркиза, такой. Разреши мне с ним поговорить. Ручаюсь — все! Он отстанет от тебя на веки вечные.

Итак, встаем… Зарядку? Э, нет! Но как же, ведь ре-ко-мен-ду-ет-ся каждое утро делать гигиеническую гимнастику? Одно время я записывала, что полагается делать каждому смертному. Назвала эти записи «Сводом законов». Странная вещь, позвольте вам сказать, получилась. «Свод законов» прежде всего рекомендует воздержание — во всем. Ин-те-рес-но! Значит, почти не пить вина, а еще лучше, по «Своду», вообще его не употреблять; не есть сладкие вещи: торты, пирожные, конфеты; нажимать на овощи и молочные продукты, а мяса — самую малость. Ну а если я люблю вино, пирожные и мясо? Люблю! Что тогда?

По «Своду законов» нужно соблюдать строгий распорядок дня: вставать, есть, ложиться, засыпать в одно и то же время. Пробовала, честное слово! Но ведь это просто невозможно! Вставать еще так сяк, прозвенит будильник, ты уж, хочешь не хочешь, встаешь, к восьми на работу. Но ложиться?! А если интересная книга, если хорошая музыка?.. Или «Свод» требует завтракать и обедать в строго определенное время. Да боже мой, завтраки вообще для меня роскошь, не хватает времени, а обедать просто забываю.

Третье правило «Свода» — быть спокойной, не нервничать. Хотелось бы мне повидать всех товарищей, которые в журнале «Здоровье», в разных газетах помещают статьи на тему, как правильно жить. Думаю, если б они собрали все советы, как сделала я в «Своде», и прочли их, то просто извинились бы перед читателями. Ведь так жить невозможно!

Встаю, встаю! Совсем это невежливо — так часто напоминать, что уже целых пол-одиннадцатого! Ведь сегодня — воскресенье!

— Эх-эх-эх! — Наконец я сползаю с постели, подхожу к окну. Далеко-далеко видны крыши домов… Вспоминается песня из фильма «Под крышами Парижа». Вот бы фильм «Под крышами Москвы»!..

Над деревьями, площадками, где играет детвора, над улицами и этими самыми крышами почти осязаемо висит летний жаркий воздух. Кажется, тронь его, и он будет звенеть долго-долго.

Кто же мне сейчас позвонит? Алешка, Анюта, Важин, в конце концов?

И вдруг действительно звонок, только не телефонный.

— Сейчас, сейчас! — радостно кричу я и бегу, застегивая халатик.

Быстро открываю дверь… Кудреватый!

Глава третья. Петр Иванович Самотаскин

Только что прошел дождь. Все было черным: асфальт, небо, еще затянутое облаками, здание вокзала. Странное дело — свет фонарей, освещенные окна вокзала тоже казались черными. Ибо все было для него нехорошо, беспросветно…

Они стояли у вагона, предстояло еще выдержать трудных пятнадцать минут до отхода поезда. Но она вдруг решительно сказала:

— Я пойду, Петр. Не люблю этой игры в молчанку. Да и о чем говорить, все ясно. Так? Я пойду? — Она вопросительно посмотрела.

Эти минуты принадлежат ему: если он попросит, она останется. Что-то он еще может сделать или должен сделать, что-то сказать, и все изменится… Это его минуты. Если он сейчас промолчит, она уйдет. Он останется наедине с чернотой. Пойдет в купе, где все отмечено фальшивым уютом, где даже маленькая занавесочка, подстаканник, крючок на стенке, в конце концов, — все записано в табель… Табель-табель!.. Скажи сейчас, скажи! Ты больше не можешь выносить одиноких вечеров, мыслей, жжения в груди. Главное — мыслей…

— Я пойду, — уже утвердительно сказала она. — Прощай! Всего тебе лучшего. — Она повернулась и быстро пошла по перрону.

Он упорно стоял у вагона все десять своих минут, ведь она еще тут, рядом, может вернуться. Это когда он сядет в вагон, все будет отрезано. А сейчас еще…

— Гражданин, — строго сказала проводник, — поезд отправляется.

Петр Иванович вошел в вагон.

Ночь не уходила, казалось, она вечна. Вагон, словно в лихорадке, трясся, гремел неисправными дверями, стучал на стыках рельсов колесами. Петр Иванович стоял в проходе; навстречу ему мчалась ночь, темная, злая.

«Кто мчится, кто скачет под хладною мглой? Ездок запоздалый…» — пела она.

Когда поезд прибывал на станцию, ночь на десяток-другой минут оставляла Петра Ивановича. Холодно светили заспанные фонари, откуда-то издалека, может быть даже с другой планеты, слышался голос: «Поезд Воронеж — Москва прибыл на первый путь…» «Пу-у-уть!», — откликалась ночь, и снова тишина.