Снег в Техасе

– Да мать нашла как-то раз в подвале. И на растопку потащила. А я тут как раз подвернулся. Не дал, всего несколько страничек сожгла старая… Дай, думаю, почитаю на досуге, о чем белогвардейщина письма писала… Да только опять руки не дошли…

– А где они сейчас?

– Да вот они, сидите вы на них…

Марк привстал и обнаружил, что он сидит на папке с кальсонными завязками. Осторожно развязав их и приоткрыв папку, он увидел написанную мелким почерком надпись:

«Общероссийский Союз Евразия».

Марк сжал папку в руках.

– Я покупаю. Сколько хотите?

Рюмин криво улыбнулся.

– Да так берите. Человек вы хороший. Хоть и фашист. Я фашистов за версту чую…

Марк потянул папку к себе, но Рюмин с силой в нее вцепился.

– А впрочем, нет. Еще портвешка, бутылочку. На вокзале еще дают…

До вокзала Марк долетел пулей, но не успел. Продавщица уже устанавливала щит на окно.

– Одну бутылку! – с мольбой в голосе сказал Марк.

Продавщица даже не обернулась.

– Иди проспись. Завтра придешь.

И тут Марк неожиданно сказал с сильным эстонским акцентом:

– Я фас отшен прошу только отну бютильку. Я хорошо фам заплачу… – и протянул продавщице стодолларовую купюру.

Акцент и купюра сработали. Продавщица приоткрыла щит и протянула Марку картонную коробку.

Когда Марк вбежал в дом, Рюмин мирно спал, положив под голову папку. Марк аккуратно вытащил папку и засунул ее в рюкзак. Он достал из коробки пузатую бутылку и осторожно поставил ее рядом с головой Рюми-на. На бутылке виднелась этикетка: «Коньяк “Энесси”, Франция. Цена: 100 у. е.».

В поезде Марк не выпускал рюкзак из рук. Он ему вдруг показался очень тяжелым. Стало темно, и в вагоне зажегся свет. Внезапно Марк почувствовал безотчетный страх. Он огляделся по сторонам. Вроде все как обычно. Вагон полупустой. Редкие пассажиры заняты своими делами – кто читает роман Донцовой, кто решает кроссворд, кто дремлет, опустив голову на плечо соседа. В вагоне на мгновение потух свет и тут же загорелся опять. И в то же мгновение Марк почувствовал, что сходит с ума: он явственно увидел, что по проходу между сидений медленно движется Василий Васильевич Скобельцын, профессор из Оксфорда. Только вместо окладистой холеной бороды щеки и подбородок его украшала двухдневная клочковатая щетина, да и одет он был не по-оксфордски – в пропахнувшую дымом телогрейку, армейские штаны и резиновые сапоги. Псевдо-Скобельцын уселся на свободное место напротив Марка, пошуровал в армейском рюкзаке, извлек початую пол-литровую бутылку, зубами ловко вытащил резиновую пробку. Потряс ее и протянул Марку:

– Земляк, с горла пить будешь?

Марк что-то выкрикнул нечленораздельное и, прижимая к себе рюкзак, бросился из вагона.

Он плохо помнил, как он сошел с поезда, сел в метро, добрался до гостиницы. Пришел в себя в номере, после того как на два оборота запер дверь и плотно занавесил окно. Он взял рюкзак, развязал завязки, пролистал бумаги в папке. Кажется, так и есть. Именно то, что безуспешно искали столько лет литературоведы и историки. История жизни и гибели Григория Леви.

Марк достал из кармана телефон и набрал номер. Голос в трубке ответил по-французски:

– Allo!

– Это вы, Сергей?

– Я вас слушаю, Марк. Какие новости?

– Все хорошо. Даже лучше, чем я надеялся.

– У вас усталый голос. Какие-нибудь неприятности?

– Пока что нет.

– Держите меня в курсе. Я к вам подъеду. Я давно собирался побывать в Москве…

– Я забыл с вами рассчитаться…

– Сочтемся.

– Спасибо, Сергей.

От звука его голоса Марк успокоился. Он не спеша разделся и залез в постель. Зажег лампу у изголовья. Вновь раскрыл папку. И улетел ровно на восемьдесят лет назад.

2

Вадим Григорьевич Леви, родился в Москве 10 января 1918 года, место проживания: улица Жан-Батиста Потэна, дом 65, департамент Сена, Франция.

Вадим был в Париже всегда, насколько он себя помнил. Не запомнилась ему Москва и первые месяцы его жизни в страшном 1918 году. Не запомнил он, как мать везла его из голодной Москвы в Гельсингфорс и как плыли на пароходе в Гамбург. Ничего не осталось у него от закопченного пригорода Берлина, где они прожили несколько месяцев. Обо всем этом он узнал гораздо позднее, из рассказов матери. А когда он встал на ноги и огляделся – кругом был Париж.

Первые слова, которые Вадим услышал и повторил, были русские, и говорил он до шести лет только порусски. Соседские мальчишки с ним не играли – он был неуклюжий и толстый и не понимал их птичий язык. Над ним смеялись и бросали в него камни. Перед школой он знал по-французски всего несколько фраз.

Он никогда не забудет свой первый день в лицее Франсуа Вийона. На нем был какой-то смешной ободранный свитер и большие, купленные на вырост вельветовые шорты.

Его вызвал учитель, месье Прево, спросил, как его зовут. Вадим сперва не понял, а когда разобрал, громко выкрикнул слова, так, как его научила мать:

– Je m’appelle Vadim, je suis un Russe![4]

Весь класс покатился от хохота. Прозвище Vadim-le-Russe пристало к Вадиму навсегда.