Снега Килиманджаро (сборник)

Из-за бурана они на неделю застряли в Мадленерхаус, играли в карты в дыму при свете ламп, и чем больше проигрывал герр Лент, тем выше росли ставки. В конце концов он проиграл все. Все без остатка – деньги лыжной школы, и выручку за сезон, и собственные сбережения. Воспоминания были как живые: вот длинноносый герр Лент берет карты и ставит не глядя. Тогда они постоянно играли. Играли, если снега не было, играли, если снег засыпал все вокруг. Он столько времени провел за игрой.

Но не написал ни строчки об этом, или о том холодном, ясном рождественском дне, когда можно было видеть горы за равниной, над которой пролетел Баркер, чтобы пересечь линию фронта и разбомбить австрийских офицеров, сходивших с поезда, расстрелять их, растерянных и мечущихся. Он помнил, как позже Баркер явился в столовую и принялся рассказывать об этом. И какая воцарилась тишина, и в этой тишине кто-то сказал: «Чертов кровожадный ублюдок».

С такими же австрийцами он позже катался на лыжах. Нет, не с такими же. Ганс, с которым он катался весь тот год, служил в егерском полку, и когда они вместе охотились на зайцев в маленькой долине над лесопилкой, то обсуждали битву при Пасубио и атаку на Пертикару и Асалоне. Но он ни слова об этом не написал. Ни о Монте-Короне, ни о Сетте-Коммуни, ни об Арсьеро.

Сколько зим он провел в Форарльберге и Арльберге? Четыре. Он вспомнил человека, который продавал лису в Блуденце, куда они отправились, чтобы купить подарки; вспомнил добрый кирш с привкусом вишневых косточек; вспомнил стремительный бег по присыпанному снежной пудрой насту, когда, горланя «Хей-хо, воскликнул Ролли», пролетаешь последний отрезок перед крутым обрывом, мчишься, никуда не сворачивая, в три прыжка преодолеваешь сад – и вот перед тобой канава и обледенелая дорога за гостиницей. Расстегиваешь крепления, скидываешь лыжи и ставишь к бревенчатой стене гостиницы, и свет льется из окна, за которым в дымном, пропитанном ароматами свежего вина тепле играет гармоника.

– Где мы останавливались в Париже? – спросил он женщину, которая сидела рядом с ним на парусиновом стуле здесь, в Африке.

– В «Крийоне». Тебе это прекрасно известно.

– С чего мне это известно?

– Мы всегда там останавливаемся.

– Не всегда.

– Там или в «Павильон Анри Катр» в Сен-Жермене. Ты говорил, что любишь это место.

– Любовь – навозная куча, – сказал Гарри. – А я петух, что на ней кукарекает.

– Если ты умираешь, неужели обязательно заодно убивать все, что тебя окружает? Ты хочешь, чтобы после тебя ничего не осталось? Хочешь пристрелить лошадь и жену, сжечь седло и доспехи?

– Да, – ответил он. – Твои проклятые деньги были моими доспехами. Доспехами и конем.

– Не надо.

– Ну хорошо. Не буду. Не хочу делать тебе больно.

– Поздно спохватился.

– Ладно, тогда продолжу делать тебе больно. Так веселее. Раз уж я больше не могу заняться тем единственным, чем мне действительно нравилось с тобой заниматься.

– Это неправда. Тебе многое нравилось, и я всегда выполняла твои желания.

– Господи ты боже, прекрати бахвалиться!

Он взглянул на нее и увидел, что она плачет.