Снега Килиманджаро (сборник)

Хорошо, что мы перестали ссориться, подумал он. С этой женщиной он ссорился редко, хотя с другими возлюбленными ругался так часто, что в конце концов ссоры непременно уничтожали то общее, что у них было. Он любил слишком сильно, требовал слишком многого – и все разрушал.

Он вспомнил, как очутился один в Константинополе, после ссоры в Париже. Он ходил по шлюхам, но так и не смог убить свое одиночество, а лишь усугубил его, и тогда он написал ей, первой женщине, которая его оставила, чтобы рассказать о том, как не смог убить одиночество… Как однажды ему почудилось, будто он увидел ее перед «Режанс», и ему стало дурно, и как он преследовал на Бульваре каждую женщину, хоть немного походившую на нее, боясь осознать, что это не она, боясь утратить чувство, которое испытывал. Как все, с кем он спал, лишь усугубили его тоску по ней. Как ее поступки не имели ни малейшего значения, поскольку он знал, что никогда не исцелится от любви к ней. Он написал это письмо в клубе, совершенно трезвый, и отправил в Нью-Йорк, попросив ее ответить на адрес редакции в Париже. Это казалось ему безопасным. И той ночью его захлестнула такая тоска по ней, словно внутри у него царила абсолютная пустота. Он брел мимо «Максим», подцепил девушку, пригласил на ужин. После ужина отправился с ней на танцы, но она танцевала неважно, и он променял ее на знойную армянскую шлюшку, которая прижималась к нему горячим животом. Шлюшку он отбил у британского артиллериста. Артиллерист предложил ему выйти, и они подрались на мостовой в темноте. Он дважды врезал артиллеристу в челюсть, а когда тот остался стоять, понял, что влип. Артиллерист ударил его по корпусу, потом в глаз. Он снова замахнулся левой рукой, и артиллерист набросился на него, схватил за пальто и оторвал рукав, а он дважды стукнул артиллериста левой рукой за ухом, после чего добавил правой и оттолкнул противника. Тот ударился головой о мостовую, и они с девицей сбежали, заслышав военный патруль. Они поймали такси и отправились по берегу Босфора в Риммили-Хисса, сделали круг и вернулись в прохладной ночи, потом легли в постель, и на ощупь она оказалась такой же перезрелой, как и на вид, но шелковистой, словно лепестки розы, приторно-сладкой, с гладким животом и большими грудями, и ей не требовалось подкладывать подушку под ягодицы. Он ушел, когда она еще спала, оплывшая даже в первых рассветных лучах, и вернулся в «Пера-пэлес» с подбитым глазом, неся лишившееся рукава пальто.