Снега метельные

— Какие мы гордые,— пропела Ирина.— Не шофер у меня, а прямо-таки рыцарь. Без страха и упрека.

— Сдали бы вы его в музей, апай,— проговорил Сер­гей, не обращая внимания на Ирину.— Большие деньги дадут.

— Иди сам музей,— апай лукаво, беззвучно рассме­ялась.— Такой жёнка — не можешь стреляй. А мой ка­тюш — будь здоров!

И ушла...

24

Сидя один в темной комнате, Грачев думал о том же самом, только с другими, более мучительными для себя подробностями...

Ирина вернулась в полночь, тихонько отворила дверь, и Грачева обдало холодом, морозной све­жестью.

— А ты не спишь, Леня?— она торопилась, запыха­лась.— Задержалась, прости, пожалуйста.

Ее непринужденность покоробила Грачева, он ничего не ответил.

— Задержалась,— опять сказала она, сбрасывая пальто, платок, стягивая валенки. Капроновые чулки лос­нились на ее плотных икрах.— Сашенька спит?

Грачев не ответил.

— А ты поужинал, Леня?— только сейчас в голосе ее появилось напряжение, она почуяла неладное и, чтобы избавиться от молчания Грачева, пошла на кухню.

Он постоял, постоял и пошел за ней, сел за выскоб­ленный стол. Он молчал не по каким-то там соображениям, он просто не мог, не знал, о чем тут можно говорить и ждал, что она сама скажет.

В печке гудело пламя, на плите что-то шипело.

— Господи, темнота-то какая! Керосин, что ли, кон­чился. Прямо беда, ох ты, боже мой,— проговорила Ири­на, будто стараясь заполнить словами пустоту. Выкрути­ла фитиль побольше, лампа разгорелась поярче.

Она чувствовала его подозрение, догадку и не могла остановиться, тонула в суесловии.

— Первый час уже, надо же! Спать давно пора, а мы...

— Где ты была?

Горлышко белого чайника в руках Ирины мелко за­стучало о край стакана, она подняла его и так резко, что заварка выплеснулась на стол.

— Я тебе уже объясняла,— отчужденно ответила Ирина.— А кроме того, забегала в больницу.

Она знала, он не станет проверять ее и расспраши­вать персонал, была ли она там на самом деле.

— Где ты была?!— повторил он настойчиво, показы­вая тем самым, что никаким ее объяснениям не поверил.

Она попыталась что-то сказать, но он знал, будет снова ложь, и перебил:

— Ты могла мне сказать правду сразу, когда уходи­ла. Или даже еще раньше. Я не вынуждал тебя лгать!

Она отодвинула стакан и положила руки перед собой на стол, глядя на них и раздумывая, как будто решаясь на что-то.

— Мы с тобой взрослые люди,— продолжал Грачев глухим и недобрым голосом.— Если тебе плохо со мной, мы можем вместе найти выход. Или ты считаешь, только ложь поможет тебе, мне и тому, третьему?

Она продолжала молчать, видимо, дожидаясь каких-то других его слов, какого-то решения.

— Значит, ты и дальше будешь вести себя так, на манер... потаскушки?

Лицо ее покрылось пятнами, ноздри побелели, она в упор глянула на Грачева.

— А если я люблю его?

Он оскорбил ее, и она прикрылась этим могучим сло­вом «любовь», как щитом. Не только прикрылась, отби­лась, но и его ранила.

— Тем более,— едва слышно произнес Грачев. Он по­нял, – не только ее оскорбил, но и себя унизил. Но тем быстрее развяжется этот узел, прорубится выход. Только не надо больше унижать себя. Он сразу остыл, успокоился, а может быть, просто сник, оглушенный ее признанием.

На желтой пластмассовой тарелке лежал нарезанный хлеб. Грачев взял ломоть и начал жевать, тупо глядя на печную дверцу. Все ясно, просто, а он ничего не видел. Ему казалось, у них одна жизнь, единая, неделимая во веки веков, а вышло две, разных, параллельных... Двер­ца озарялась изнутри зыбчатым светом огня, а в душе Грачева всё гасло, с лица его сошла твердость, лицо ста­ло странно-покорным, детским. Он с усилием проглотил сухой комок,— здешний, целинный, сейчас такой горький хлеб.

«Не сотвори себе кумира, не сотвори...»— завертелось в его сознании.

Ирина дышала громко и часто, едва сдерживая слезы.

Говорят, женщина не станет признаваться в измене, если не собирается уйти к другому.

— Уйдешь, когда найдешь нужным,— сказал он, сле­дя за своим голосом, спокойным, ровным, бесстрастным.— Возьмешь всё, что найдешь нужным. Ни­каких просьб и тем более скандалов, претензий с моей стороны не будет. Что еще? Кажется, всё.— Он сделал нелепый жест — повернул руки ладонями кверху и развел их в стороны.

— Нет!.. Нет...— еле выговорила Ирина и уронила голову на руки. Она плакала, волосы колыхались по столу, обнажив шею. Он ненавидел сейчас и волосы ее и белую, без единой морщинки шею, всю ее ненавидел. Она предала его.

Открылась дверь, появилась Женя в ночной рубашке и в шали на полуголых плечах. Она бросилась к Ирине, прильнула к ней и тоже заплакала, восклицая, захлебы­ваясь слезами:

— Что вы наделали!.. Что вы наделали...

Грачев оделся и вышел на улицу. Он не чувствовал ни жалости, ни раскаяния, но и себя не чувствовал, сво­ей воли. Казалось, его втянула, завертела и понесла инерция чужой силы. И продолжает кружить, нести.

«Надо пойти к Хлынову. Сейчас же, немедля. И всё ему выложить».

Легко сказать — всё. А что именно? Унизить его, уни­зить себя...