Снегири горят на снегу

И начала колотить ботинками в пол. Дядя Иван играл громко. Знал он только одну музыкальную фразу, и называл это «Подгорная». Если написать формулу его «Подгорной», то она выразилась бы так:

Шторы тюлевы висели, знаю, знаю у кого…
Шторы тюлевы висели, знаю, знаю у кого…
Шторы тюлевы и т. п.

С начала и до конца без модуляций.

Вот уж кто-то еще включился в пляску. Еще… Сорвало всех в один круг, и они затасовались, замельтешили каруселью перед аккордеоном, неутомимо и долго. Аккордеонист с широкими ладонями обладал незаурядной физической силой.

— Уморили… Ой… Ну хватит. Садитесь отдыхать. Садитесь за стол…

И уже было жарко от распаренного здоровья. К людям возвращалось чинное успокоение.

— Еще по одной… Перед пельменями.

Пронька торопило нетерпенье.

— Кипят, — с поспешностью сообщала Надя и улыбалась из другой комнаты.

А ребятишки сидели на печке. Среди них и широконосый «двоечник», что не знал ничего о Куликовской битве. Брус мешал ему видеть стол, и он наклонял голову и все хотел разглядеть лицо каждого и боялся остановиться на моем.

Знать бы, как преломляется в этих детских глазах пьяная феерия.

И может быть, вот с такой печки пришел к нам на занятия литературного объединения косноязычный парень. Пришел со стихами:

Над лужей рассола,
Над скатертью белой и влажной,
Над четвертью с пивом,
Заткнутою пробкой бумажной,
И над плечами,
Сомкнутыми вяло и тесно, —
Я увидел всю в белом —
Старинную русскую песню…

Седым старикам,

Огрубелым и пьяным морщинам,
Пела женщина, как
«Над рекой расцветает крушина»…

С русской печки

Я свешивал черные цыпки,
Конопатый и грязный,
Я на песню смотрел
Без улыбки…

Эти стихи мы не приняли…

— Мужики, песню!

— Дядя Мить… Какую-нибудь…

Дмитрий Алексеич убрал подальше тарелки, чтобы не мешали локтям. И локтем уже осторожно отодвинул стакан.

Дмитрий Алексеич сосредоточивался. Сосредоточивался молча, не шевелясь. Ждал, чтоб и сомнений ни у кого не было, что может быть еще что-то, кроме песни. Собирался… И это вносило беспокойство.

Оте-е-е-ц мой был природный пахарь,
А-а-а я-я ра-а-аботал вместе с ним.

Голос у Дмитрия Алексеича надтреснутый, приглушен курением.

И вот уж и не поняла я, почему у меня звенит так в ушах от тишины. Оглохли стаканы. И пустота их полна взрывной тишиной.

Песня обрушилась, как стихия… Люди вступали в нее неумело, нестройно — так ветер подступает к лесу. Сначала тронет одну вершину, потом другую и зашумит стволами, расщепленным деревом и сплошными космами кустов.

Голоса пугали разнобоем, неслаженностью. И в сумбурном разгуле их рождалась сила и грация песни.

Отца родного в плен забрали…
А-а-а мать жи-и-вьем в костре сожгли, —

повторяли люди уже как свою беду, рассказывали о ней и не кричали. Они ее воскрешали, были наедине с нею. И эта стихия горя застарела в них вековой непрощенной обидой, собрала в песне. И они знали боль ее. Боль исконна. Вне времени. И знают они о ней только одни.

Наверное, они не умели петь… Но непроходящая стихия дедовской культуры вводила их песню в русло и не позволяла растекаться…

Я никогда не слышала этой песни. Я слышала хоры — большие и сильные, но не знала, что люди могут петь так… Что же это такое есть в них, что носят они до поры, что зреет в них? Какая изначальная обида пришла и в наши дни — передалась от отцов детям?

С сестрой мы в лодочку садились
И тихо плыли по волнам… —

не поет, а сообщает Дмитрий Алексеич.

И Василиса Серганова сидит на лавке у ведер, прикрывает втянутые губы платком. Возбуждает и молодит ее песня. И дрожит под платком выдавшийся острый подбородок.

Дмитрий Алексеич стар, сед, шепелявит, как прохудившийся мех, и все не хочет поверить, что нет уж той силы в нем, что родила эту песню.

С сестрой мы в лодочку садились…

В Проньке ворочается что-то, коробит. Он наклоняет к столу голову, морщится, будто перекусывает проволоку.

— Э-э-э-х, — тихо и разбойно выдавливает он, не зная, куда деть руки. И уже тесно ему в его рубахе.

— Пронь. Да что ты, Пронь…

Юрка соскочил и навалился рукой на брус. А Пронька выворачивала сила, о которой никто не знал, чем она закончится.

— …Э-э-х!..

Юрка сжал ладонью его плечо.

— Пойдем на улицу, — сказал Юрка, подтягивая его к себе. Пронек был у Юрки под грудью.

— Ты? Юрк… — Пронек обрадовался, как в лесу.