Снегири горят на снегу

— Едете, все?

— Шестеро. Я заявку подавал заранее.

Юрка торопился.

— Ну, так о чем я тебе говорил? Ведь едем…

— А почему Чекина не отпускают?

— Его на бензовозку перевели. Теперь, видишь ли, оказывается, заменить некем.

— А если действительно?

— У Прокудина права есть. При желании выход всегда можно найти.

— Прокудин же трактор ремонтирует.

— Ты помогаешь им искать объективные причины?

— Юрка, кому — им? А как ты сам на все это смотришь?

— Ты что, не рада? Эту поездку не одобряешь?

— Не знаю… Наверное, это хорошо… Но…

Юрка весело озадачился.

— Ты меня боишься отпустить на неделю?

Я села на стул к столу. Навалилась локтями на подоконник. Мне хотелось сжать ладонями лицо, до боли сдавить губы, чтобы ничего не ответить.

Передо мной стояло недоброжелательное лицо председателя:

«…всю пшеницу скрутило… Я бегаю, кричу… Голос сорвал, а он — прутиком по голенищу».

— Юрка, — говорю я. — Не уезжай. Наверное, ездить можно кому-то. И агроному… Только, понимаешь… Все ли ты сделал здесь? Так ли сделал, чтобы иметь право на такие поездки?

— А что такое? — спросил он вдруг серьезно. — Это что-то у тебя новое? Кажется, даже жена мне сказала, что я плохо работаю. — Он встал. — Так вот… Знай, что я делаю здесь не меньше других и еще чуточку больше. И это «больше» для меня не менее главное.

— Вот именно.

— Как жить — намерения у нас были одинаковы. Кажется, мы понимали друг друга. А сейчас я не собираюсь обманывать ребят и тем более себя. Я не играю. И обывательское мнение на этот счет постараюсь изменить. А от тебя я уже не знаю, что ждать. За шесть месяцев ты развернулась на сто восемьдесят градусов.

— Ты не понимаешь, что тебе не нужна эта поездка сейчас? Тебе кажется, ты остаешься самим собой, а на самом деле… Не уезжай, Юрка… Ведь какие-то вещи надо любить всерьез.

— Ну дожил! Ну дожил! — Юрка разводит руками и театрально хлопает себя по карманам. — Даже жена… Собственная жена утверждает, что я халтурю. А я, как ишак, день и ночь… — Он поднимает меня вместе со стулом, заваливает и кружит по комнате. Останавливается и пристально смотрит на мои губы. — Разве так жены относятся к своим мужьям перед отъездом.

15 апреля.

Меня тянет в клуб больше, чем домой. Я посидела рядом с Саней в радиоузле. Он великодушно разрешил мне покрутить эбонитовую головку.

Я ползала по ночному эфиру. Рука ловила то резкий истончившийся свист, то наигранный хохот с интимно приглушенным шепотом.

— Холодно, Саня, — сказала я. — Апрель, а холодно. Ладно, я пойду.

— Знаете, почему сегодня никто в клуб не пришел? По телевизору «Голубой огонек» передают.

На улице было теплее. За углом встретил меня плотный ветер, мягкий и сырой. Он пах мокрыми деревьями и силосом.

«Как здесь подходит весна. Издалека-издалека…» Вечер бережно трогал лицо.

«Почему я ни разу не была у Андрея? И не видела его работ. Вот сейчас возьму и пойду».

И ветер сразу сбил мне дыхание.

«Приду. Пусть все покажет. А я буду его критиковать… Скажу: «И это все, что ты можешь?..» Представляю его глаза при этом. На улыбку ему даже не отвечу.

Я вошла в избу. Меня никто не окликнул. Свет горел в другой комнате, а в первой только полоса на полу и рассеянный полумрак. Я тихо подошла к раскрытой двери и остановилась. Комнату загородил наклоненный холст. В черной тени от него на полу валялись рассыпанные кисти и пустой плоский флакон.

Андрей сидел на подоконнике, поставив одну ногу на табуретку. Он не шевельнулся и не глянул на меня. Я постояла и медленно пошла к нему, чтобы увидеть, перед чем он так сидит.

Странным и неподвижным казалось его лицо. Оно жило одними губами. Они у него были воспалены и сухи, будто перегорели.

Андрей снял ногу с табуретки.

— Здравствуй, — сказала я.

Он машинально кивнул головой, словно ему тяжело было выговорить слово.

На холсте, небрежно брошенном у деревянного дивана, я увидела мальчишку с ведром, в телогрейке. Он стоял на снегу. Какое-то низкое трехногое сооружение сверкало зеленым льдом.

Потом глянула на холст, перед которым сидел Андрей, и сначала не поняла, что на нем было.

Сизыми, синими, перламутрового блеска красками была написана летняя деревня. Съежившиеся пятистенники с осыпавшимися пластами, с торчащими старыми жердями, тонули в мокрых цветах подсолнуха за осыпающимся березовым тыном. Прохладный теневой уют прятался, гас, а над ним поднимались шиферные крыши, смоляная свежесть новых стен. Дома напирали, забирали все солнце. Но мягок и влажен был яркий день. Избы вылеплены шутя, несерьезно, будто неважна была художнику строгость рисунка. Он только любовался тончайшими градациями холодного цвета. Все сверкало в капели. Это была серебряная деревня под мокрым солнцем. Но все это уходило, не лезло. С холста прямым взглядом смотрел на меня Дмитрий Алексеевич. Без шапки, с седой головой, блеклыми тяжелыми волосами, свежий, с отрешенной улыбкой и горечью за ней: «Вот… Посмеялся я с вами…» Спохватился и досадует на себя за это. Рот полуоткрыт, будто старик дышит через единственный зуб. На дегтярном лоске телогрейки масляное отражение сибирского неба.