Снежная пантера

— Двигаемся по хребту, — уверенно сказал Мюнье, — мы их догоним.

Мы всполошили улара (тибетскую индейку) и отогнали к северу стадо «голубых баранов» (Pseudois nayaur) — они паслись в глубине долины, а мы и не заметили. Мюнье именовал этих баранов тибетским словом «бархалы»; они, как серны, резвились на каменистых скатах, красуясь скрученными рогами и руном оттенков гризайли. Яки же забрались повыше и там сочли себя в безопасности. Теперь они не двигались.

А мы лежали в сотне метров от зверей на открытом склоне, среди мелких камней. Я разглядывал рисунок лишайника на камнях: кружевные цветы, как на картинках в медицинских книгах по дерматологии, принадлежавших моей матери. Утомившись деталями, я поднял глаза к якам. Они паслись и время от времени поднимали головы, как и я. Два рога медленно разворачивались к небу. Для полного сходства со статуей из Кносского дворца не хватало лишь позолоты… Где-то далеко, на западе, за выходом из ущелья выли волки.

— Поют, — подобрал слово Мюнье. — Их восемь, как минимум.

Откуда он мог это знать? Я различал лишь один жалобный вопль. Мюнье испустил вой. Прошло десять минут — и раздался ответ. Мне никогда не забыть этой невероятной беседы двух живых существ, точно знавших, что им никогда не побрататься… «Почему мы чужие друг другу?» — вопрошал Мюнье. «Чего ты хочешь от меня?» — вторил волк.

Мюнье пел. Волк отвечал. Мюнье замолкал, волк возобновлял песню. Вдруг на гребне самого высокого перевала показался один из них. Мюнье спел в последний раз, и волк побежал по косогору в нашу сторону. Напичканный средневековыми легендами, баснями о Жеводане, историями артуровского цикла, я отнюдь не испытывал радости при виде приближавшегося зверя. Но вид Мюнье успокаивал. Мой друг отнюдь не беспокоился, подобно стюардессе «Эр Франс» в зоне турбулентности.

— Он резко остановится перед нами, — прошептал Мюнье за мгновение до того, как волк застыл в пятидесяти метрах.

Теперь зверь шел по касательной, обогнул нас кружным путем, продвигаясь рысью и держась на одной высоте. Волк повернул к нам голову. Яков лихорадило. Вспуганное черное стадо опять зашевелилось и поплыло по склону. Вот драма жизни в сообществе: покоя нет. Волк исчез, мы углубились в долину, яки достигли хребтов, упала ночь. Волка мы больше не видели. Он растворился в пространстве.

Красота

День бежал за днем. В своей хижине мы пытались устроиться поуютней, изводили сквозняки, закупоривали дыры. Выходили перед восходом солнца. Одна и та же мука каждое утро: вытаскивать себя в темноте из спального мешка. И одно и то же удовольствие: пускаться в путь. За пятнадцать минут ходьбы тело разогревалось. День занимался, солнце падало на пики гор, свет стекал по откосам и открывал в конце концов замороженную долину, гигантскую эспланаду, которую снегу было не под силу укутать. Если поднимался шквал, воздух наполнялся удушающей пылью. На лесистых склонах виднелся пунктир следов прошедших стад. Высокая мода природы.

Вместе с Лео и Мари мы шли за Мюнье, который следовал за зверями. Иногда по его приказу мы прятались под линией дюны и ждали антилоп.

— «Дюны», «антилопы», — произносил Мюнье. Африканские слова…

— Эта страна — Эдем. И еще к вашим услугам свежайший воздух…

Солнце сияло, но совсем не согревало. Хрустальный колокол небес сдавливал юный воздух. Холод кусал. Но появлялись звери, и мы переставали об этом думать. Приближения их мы не замечали, они оказывались рядом внезапно, окутанные пылью. Они являлись.

Мюнье рассказывал мне о своей первой фотографии, снятой в двенадцать лет в Вогезах. Снимок косули. «О благородство, о красота простая и истинная», — молился когда-то среди афинских руин на Акрополе юный Эрнест Ренан. А для Мюнье все определила та ночь в Вогезах.

— Я увидел в тот день свое будущее: видеть зверей. Ждать их.

С тех пор он больше времени проводил, прячась за пнями, чем в школе за партой. Отец не слишком его принуждал. Мюнье не сдал выпускных экзаменов и, пока его фотографии не стали продаваться, работал на стройках.

Ученые смотрели на него свысока. Мюнье смотрел на природу как художник. Он ничего не значил для одержимых подсчетами и оценками служителей «царства точного знания». Они окольцовывают колибри и режут чаек, дабы получить образцы желчи; они вписывают реальность в уравнение. Складывают числа. При чем тут поэзия! Углубляет ли это наше знание? Я не уверен…

Наука прячет свою ограниченность за накоплением количественных данных. Стремление исчислить мир издавна почитается за прогресс знания. Но это пустая претензия.

А вот Мюнье всегда интересовало только величие мира. Он славит грацию волка, элегантность журавля, совершенство медведя. Его фотографии — искусство, математика тут ни при чем.