Снежная робинзонада

Раз в пять дней мы делаем снегосъемку, то есть измеряем на определенных участках в нескольких точках высоту, плотность и водность (величину слоя воды, который образовался бы, если бы весь снег растаял) снега и определяем его структуру. Водность снега показывает, сколько воды поступит весной в реки, а от структуры снега зависит скорость его таяния. Мелкозернистый, плотный снег тает медленнее, чем рыхлый и крупнозернистый. В первом случае половодье будет продолжительным, уровень воды будет подниматься сравнительно невысоко, а во втором случае резкий, высокий подъем воды может принести много бед. Снегосъемка — занятие нелегкое и довольно нудное: нужно в ста точках проткнуть до земли двухметровую толщу снега и вырыть десять шурфов, в которые спуститься легко, но выбраться трудно; барахтаешься в рыхлом снегу, пока наполовину не засыплешь шурф.

Вечерами мы сидели над учебниками, наставлениями, инструкциями и руководствами, изучая все тонкости нашей науки. Особенно трудно давалось нам определение облачности. Существует десять форм, двадцать видов и около сорока разновидностей облаков, и все это определяется визуально, то есть на глаз, без всяких приборов. Не всегда выручал даже специальный красочный «Атлас облаков». На первые наблюдения ходили втроем: чего не знал один, подсказывали другие. Я, знакомый с метеорологией только по университетскому курсу, не представлял себе, сколько нужно знать рядовому наблюдателю Гидрометслужбы. В установке приборов, в наблюдениях, в обработке здесь царил твердый, нерушимый порядок. Хотя мы были особой станцией, не обслуживающей авиатрассы, не дающей материалов для составления сводок погоды, метеонаблюдения мы вели и обрабатывали так же, как это делалось и на всех остальных метеостанциях. Точность и единообразие в наблюдениях — главные законы нашей службы.

В обязанности метеорологов входили также топка печей и приготовление пищи. Жутко вспоминать блюда, приготовленные неопытными парнями на чадящем примусе без знакомства с «Книгой о вкусной и здоровой пище». Супы подгорали снизу, оставаясь сверху холодными; круглые хлебцы приобретали такую твердость, что могли служить колесами для небольшого паровоза; пересоленные каши были не съедобнее солончаков. При этом продукты таяли гораздо быстрее, чем это было предусмотрено. Но в конце концов готовить мы научились.

…Побежали по снегу, шипя и извиваясь, быстрые тусклые струи поземки, загудели метели, и скоро на поверхности снега от землянки остались лишь две отдушины: одна маленькая, с голубоватым дымком, вторая несколько пошире, откуда временами появлялись на свет странные бородатые существа с закопченными физиономиями.

В землянке было темно, дымно и душно. Иногда начинала гаснуть горевшая круглые сутки керосиновая лампа. Тогда мы открывали дверь, и в клубах белого, холодного пара в землянку втекал свежий воздух.

Небольшую железную печурку топили бурым ангренским углем, несколько сот килограммов которого завезли караваном в начале ноября. Тяга была плохая, трубу часто забивало снегом. А однажды после метели, раскрыв открывавшуюся внутрь дверь землянки, мы увидели перед собой сплошную белую стену. Пришлось «выкапываться».

Задымленность землянки проверяли по небольшому окошечку, которое мы регулярно расчищали. Если сквозь дым окошка не видно — значит, открывай, проветривай.

Печь обычно топили днем, но как-то раз Гена затопил ее вечером. Мы уснули, а под утро снегопад забил трубу. Утром, выходя из землянки на наблюдения, Володя вдруг покачнулся и упал. «Саша, — услышал я слабый голос, — сходи на метеоплощадку, я не могу, голова что-то кружится». «Эх, до чего дохлый народ пошел!» — недовольно заворчал я, выкарабкиваясь из теплых глубин спального мешка. Быстро оделся, шагнул через порог… В уши ударил звон, окружающий мир бешено завертелся и опрокинулся. Я рухнул в снег рядом с Володей. «Угар!» — наконец дошло до моего сознания. С трудом я дополз до площадки, сделал наблюдения. Затем на целый день мы открыли в землянке дверь. Гидрологов, как обычно, дома не было. До самого вечера мы с Володей бродили вокруг землянки, приходя в себя, а Гена отлеживался внутри.

Новый год я встречал один. Все остальные спустились для каких-то срочных гидрологических работ к устью Иерташа и должны были подняться на станцию на следующий день, 1 января.

По обычаю всех зимовщиков, ровно в двенадцать часов ночи я дал салют из всего имевшегося на станции огнестрельного оружия: двустволки и «мелкаша». Звуки выстрелов растаяли в плывущей над горами тишине.

Из-за скованных льдами и снегами вершин Тянь-Шаня неслышно и невидимо шагнул Новый год. Высокое темное небо рассыпалось искрящимися звездами. Дико, холодно, безмолвно и безлюдно, как и тысячелетия назад.

И вдруг я увидел крошечную красноватую искорку, неторопливо плывшую между звездами. Спутник! Вы помните, ровесники, как жадно искали мы в то время безоблачными ночами эти искры разума, брошенные человеком в бездну космоса? Здравствуй, сын Международного геофизического года! Разная у нас с тобой высота, но путь один. Это путь науки.