Снежник

— Виделись, — не скрывает лорд. — Налару же как скала — ни за что не отступит. Воздух от силы его, что не трещал. Даже наши лишенные чародейского духа люди то ощущали. А что говорить о фасциях… Они брезгливо лишь морщились, но против Вайссела выступить не решались. Куда там мощи их инквизиции! С таким врагом они еще не боролись…

— Тогда, выходит, нам лгали, что налару мысли читать может, — заключает Таррум.

— Отчего же врали? — недоумевает Альвель. — Для Вайссела думы наши совсем не загадка.

— Но как же… А ваши? — холодеет Таррум.

— И мои, — со спокойным неживым безразличием отвечают ему.

Норт восклицает:

— Сиятельный!.. Но как же Айсбенг?

— А что Айсбенг? — хмурится Альвель. — Не думаешь ли ты, норт, что я могу быть причастен к убийству? — с угрозой он заключает.

«Именно вы меня о нем и молили», — скользит в голове у Ларре неуемная, беспокойная мысль. Но Альвель же слушать его не желает. Только зачем ему сейчас, наедине, притворяться?

С осторожностью норт произносит:

— Но налару в том кобринцев винил. Разве нет?

— Ты прав, — успокаивается сиятельный лорд. — Но он узрел наши мысли. Помыслами все мы были чисты. А люди нашего императора Надёна расследование честное провели. По совести. Ничего от чужеземца не хотели скрывать.

«Чисты? — удивляется Ларре. — Неужели я и вправду вконец сошел с ума, стал действительно больным и безумным?» Но стоит ли доверять словам сиятельного лорда, что обычно стоит в стороне от изящных дворцовых интриг? Может ли быть так, что он решил убить Ларре, а сейчас отчего-то решил разыграть странный и блестящий спектакль?

И все же то зачем-то присланное письмо у Ларре из головы не выходит…

«Светлого дня вам, норт.

Вынужден вас просить приехать во дворец как можно скорее. Не буду таить, возможно, вопрос касается нашего прежнего дела.

В.А.»

* * *

В последнее время думы в голове у Вингеля смешались. Иной раз кажется ему, что какая-то неумемная мысль, что назойливая летающая муха, препятствует его покою. Но стоит ему ее поймать, ухватить за тонкий угасающий хвост, так она тут же от него ускользает, улетает далеко прочь.

Когда Таррум уходит, это ощущение вновь возвращается. А потом вновь сполна повторяется в странных, будто насланных снах. После них он встает изнуренный, будто после долго бега, покрытый гадкой и липкой испариной. И ощущает внутри пустоту. Словно кусок его вырвали, оставив лишь истекать, умирая, жгучей, горячей кровью.

А он ведь не помнит ничего после этих сновидений. Только чудятся ему горящие глаза-изумруды, насыщенно-зеленого сочного цвета. Блестящие, что молодая трава. И налитые теплым живым и таким манящим его, что по ночи мотылька, ярким светом…

И до чего же хочется ему заснуть снова. Только там, в своих снах, он ощущает, наконец, настоящий покой. Тихий и дурманящий, сладкий…

Глава 8

Мне повезло родиться весною, ощутить волшебный запах талого снега, насладиться ароматом мигом зацветших северных трав. В логове матери нас было трое: я, моя сестра да наш непутевый брат.

Родились мы, как и все волчата, слепыми, а разлепить веки сумели только спустя пару недель. Все это время мы жили, лишь пользуясь нюхом. Благо волка тот не подведет.

Шерсть наших щенков поначалу темно окрашена. Но в помете черной осталась одна моя только шкура. У остальных она посветлела, стала едва ли не такой яркой, как белый, лежащий в Айсбенге снег.

Как подросли, мы со взрослыми пошли на охоту. Сперва матерым только мешали, потом научились им помогать. После с другими долго играли, кувыркаясь в мягком и свежем снегу.

А весна к нам больше не приходила, оставив у зимы Айсбенг в суровом плену. И вернулись холодные ночи, что сменялись леденящим недлинным днем.

Однажды мой брат не проснулся, не разлепил тонких кожистых век. С сестрой моей, Сияной, мы лизали его застывшую морду, пока не поняли, что прибылой давно уже безвозвратно стал мертвецом.

Тогда впервые я страх ощутила. Поняла, что рассказы матерых не докучливые трусливые сказки, а лишь то, чего я не желала так долго вопреки признавать. Правда же меня ужасала, била, оставляя болящие гнойные раны.

Когда мать обнаружила окоченевшее тело нашего брата, это едва не подкосило ее. Тогда она выла, горько, надсадно, глядя на бездушно холодный лик далекой луны, проклиная жестокий безжалостный Айсбенг и моля его проявить милосердие к нам.

Поддержали ее и другие волки. Скорбная, горестная песнь их летела по северу. А в моем сердце разгоралась пугающая досадная пустота.

Так и жили. Пока как-то наша мать, волчица, не вернулась с обхода. Отчего вышло так, нам с Сияной матерые не сказали. И все же для нас в том тайны не было. В каждом рыке, грозном скрежете острых звериных зубов нам слышался лишь один звук — красноглазые.

Им будут наши беды в лишь радость. Ведь мы — их сильные и непримиримые противники, которых пока они не в состоянии одолеть.