Снежник

А отец наш на глазах угасал… Прежде темная его морда поседела, шерсть окрасилась старческим серебром. Потом же он сам стаю покинул. Ушел далеко к скалам, на запад, без нас помирать.

Мы с сестрою одни остались. Хорошо, с нами стая была. Иначе не знаю, как выжили бы.

Потом настали суровые, нещадные времена. Желудок постоянно сводило от голода, а холод проникал даже сквозь густую жесткую шерсть. Волки гибли один за другим, а иные звери двигались дальше, на юг, ускользая вглубь бескрайнего материка. Нам же такая роскошь была недоступна.

И когда надежды уж совсем не осталось, в Айсбенг пришла короткая, что вспышка, долгожданная согревающая весна — вторая, что за всю жизнь повидать я сумела.

Тогда в стаю с материка пожаловал незнакомый и сильный матерый. Наш дон сам напал на него. Первым. Хоть и знал, что выстоять против чужака постаревшему, обветшавшему волку не суждено, ни по силам. Мы наблюдали за их боем, смотрели, как незнакомец из Эллойи раз за разом нерешительно отступает, не желая убивать храброго и повидавшего достаточно битв вожака.

Но наш дон сам матерого провоцировал, желая в битве погибнуть: от его острых клыков, от опасных и жгучих когтей. Понимал он, что только сильная и новая кровь сможет спасти потерявшую на надежду уцелеть стаю. Ведь хоть и пришла в Айсбенг снова весна, никто не верил, что продержится она долго. А суждено ли нам увидеть снова другую, никто и не смел предсказать.

Сражение матерых между тем стремительно продолжалось. Они кружились, насмерть бились, то нанося безжалостный и точный удар, то быстро, незаметно для всех отступая. Бой их тянулся, никак не кончаясь, пока чужак наконец не повалил нашего мудрого дона. Из горла его вырвался хрип, брызнула терпкая кровь, прожигая насквозь заледеневший от холода снег. А из пасти разгоряченного битвой победившего волка валил клубами сизый и теплый пар.

И стал пришедший издалека незнакомец нашим новым могущественным доном. Назвал он всем свое диковатое имя, что для нас, северян, ложилось на язык непривычно. Было она звучное, что шелест листьев в лиеских лесах, пьянящее, как родниковая вода после зноя. А звали его так — Китан. Уверенный волк из Эллойи, без которого едва ли бы выжила моя стая.

И как-то сразу так вышло, что он заприметил меня. Я стала той, кто бегал с ним по лесу, смотрел на бескрайнее небо, слепящее блеском далеких и ярких звезд.

Подолгу мы оставались наедине рядом друг с другом, и меня, больше других одиночество жаждущей, его присутствие никак не тяготило. Вместе мы слушали лес, что никогда не молчал: всюду он пел, и каждый раз его баллады были новые, разные. Внимали мы, как переговаривались меж собою летящие птицы, как пищали под снегом шустрящие мыши. Я прижималась к теплому волчьему боку, когда где-то там, вдали, разносился грозный медвежий вой…

Под нашими лапами хрустел рыхлый, мягкий снег, а ветер шелестел, перебирая шерсть на загривке. Рядом с Китаном я наконец-то нашла такой манящий и теплый покой.

И был он со мной, уютный, родной, пока в нашу жизнь с моим волком не ворвался стремительно, резко, сметающий все вокруг ураган — человек.

* * *

В Ларре я не могу понять лишь одного: зачем норт держит меня при себе? Ведь не отпустит же, бережет, а самому, зачем я сдалась, понять не могу. Иной раз пройдет мимо меня и сверкнет взглядом. А мое присутствие рядом его и злит, и радость приносит — мучить меня ему лишь дикое, странное развлечение.

С тех пор как на моем пальце очутился чародейский перстень, я сама не своя. До чего же скучаю по лесу! По воздуху свежему, по снежному духу. По завыванию холодного ветра. Устала носить наряды из ткани вместо мягкого меха, облегающего стан.

И чувствую еще себя так среди людей… одиноко. Тоскливо мне без волков.

Вижу Инне, как всегда идущего с Брасом. Со злорадством он щурится и мне говорит:

— Велели тебе, сучка, вниз спускаться, — не рискуя приближаться поближе, он сообщает мне.

Я ухожу, но ощущаю, как спину буравит недобрый взгляд Браса. Думая, что не слышу уже я, он говорит хмурому Инне:

— Это зачем еще?

Тот ему не без резкости отвечает:

— А я почем знаю?

Самого его любопытство ведь тоже гложет, оно скользкой змеей в черном сердце сидит. Но вместе со мной не решается спуститься вниз. Запах его оплетает липкий и приставший крепко-накрепко страх.

Иду туда, ожидая увидеть Ларре, заглянуть, что в бездну, в его ледяные глаза. Но, спускаясь по лестнице, замираю в удивлении намертво, не почувствовав ни такого привычного уже его духа, ни запаха постороннего, чьего-то еще. Сперва я думаю, что нет в нижней зале неприятных мне людей, как вдруг слышу угасающий, тихий, неясно трепещущий шум.

Там я нахожу незнакомого, чуждого человека, и мне хочется подбежать к нему да прижаться носом к молчащей, не пахнущей коже. Должна я ведь убедиться, что прежде верный нюх меня не подводит. Не ощущая запаха чужака, я чувствую себя беззащитной и слабой. Словно часть меня выдрали да отбросили за ненадобностью далеко прочь.