Снежный Тайфун

В течение последнего месяца в наш лагерь стало поступать большое количество русских детей. Их вместе с родителями вывозили из Белоруссии, где опять начались ожесточенные бои, потому что эти упрямые русские снова пошли в контрнаступление. Работы прибавилось. Старшая поставила меня «на отбор». В мои обязанности вменялось отбирать детей у их матерей и передавать их в отдельный барак. Я была чуть ли единственной, кто делал это с чувством некоторого удовольствия. Женщины кричали дикими голосами, бросались на колени передо мной… И я пинала их своими тяжелыми сапогами. Одну истеричку охранникам даже пришлось пристрелить – она пыталась расцарапать мне лицо, когда я, оторвав от нее ее годовалого скулящего щенка, грубо взяла его за шкирку… Дети внушали мне отвращение, и уговаривать меня относиться к ним лучше было абсолютно бесполезно. Я точно знала, что никогда не стану рожать. Еще во время моей работы танцовщицей кабаре мне пришлось сделать два аборта, и всякий раз, терпя эту мучительную процедуру, я ненавидела своих нерожденных детей и проклинала их за необходимость терпеть боль и унижение.

Совсем маленьких, а также больных, мы умерщвляли, намеренно застужая их на холоде, а у тех, что постарше, брали кровь для раненых солдат Вермахта. Еще часть детей шла под опыты – на них наши врачи испытывали действие различных ядов.

Матери их являлись самым беспокойным контингентов в нашем лагере. Их согнали в один барак и, естественно, поставили над ними меня. Многие из них сходили с ума. Например, там была одна полька, Стефания, которая постоянно пела колыбельные и смеялась счастливым смехом. Она воображала, что ее ребенок жив и находится с ней. Она постоянно качала этого воображаемого ребенка. Она была так погружена в мир своих грех, что даже перестала есть. И однажды утром я нашла ее мертвой; на лице ее застыла блаженная улыбка, а руки были сложены так, как если бы она держала на них дитя.

В лагерь все прибывали и прибывали новые узники. А вместе с ними прибывали и слухи, аналогичные тем, что еще месяц назад распространяла Элиза. И самое страшное было то, что официальные источники в целом подтверждали информацию о том, что на стороне русских выступили неведомые «марсиане». Все оказалось правдой – приземистые неуязвимые панцеры, одним выстрелом способные пробить четыре немецких, и таинственные, закованные в броню солдаты, видящие ночью как днем, и сверхскоростные аэропланы с отогнутыми назад крыльями, которые было невозможно даже догнать, а не то что сбить. А совсем недавно пришло известие, которое буквально повергло всех в шок. Эти самые сверхаэропланы вдребезги разнесли центр Берлина и убили огромное количество народа, в том числе высокопоставленных чиновников и вождей. По этому поводу, помнится, в Германии даже был объявлен трехдневный траур, который мы тут отметили по-своему, удвоив и утроив количество казненных врагов Рейха.

Естественно, среди персонала не могли не ходить разговоры о тяжелой ситуации на фронте. Конечно, все эти разговоры всегда заканчивались неизменным: «Германия непобедима! Наша доблестная армия преодолеет временные трудности! Еще немного – и Россия будет растоптана!», но в глазах у наших людей стояла плохо скрываемая тревога.

С некоторых пор над лагерем повисла неосязаемая дымка какой-то временности. Во всем чувствовалась неотвратимость скорых перемен – узники смотрели бодрее, а надзиратели стали еще злее. От меня ушло то ощущение блаженства и довольства, которое было раньше. Все вокруг было отравлено незримой угрозой… Я потеряла покой. Чтобы хоть немного унять беспокойство и предчувствие какой-то неотвратимой кары, мне требовалось кого-нибудь убить. Да, я делала это с наслаждением. Давно сидящая во мне жажда получила выход, и причем все это было безнаказанно. Итак, чтобы удовлетворить это свербящее чувство, я шла в барак. Все замирали при моем приближении и непроизвольно старались спрятаться, стать незаметными. Но все их жалкие уловки были бесполезны. Я цеплялась к малейшей оплошности. А иногда я просто выстраивала их перед бараком и выбирала себе жертву, которую уводила за угол и забивала до смерти – только для того, чтобы достичь кратковременного чувства эйфории. Пока я находилась под властью этого чувства, я стремилась найти мужчину, чтобы совершить с ним половой акт – по большому счету мне даже было все равно, кто это будет. Обычно мне подворачивался кто-нибудь из коллег. И мы с ним уходили в его или мою комнату, и там предавались разнузданной страсти… Только так я могла достичь яркого и наполненного удовольствия – я обнаружила это не так давно, и теперь приходилось лишь сожалеть, что раньше это было мне недоступно. Но после акта мужчина становился безразличен мне, и я старалась побыстрее спровадить его.