Снимать штаны и бегать

К сведению любопытного читателя стоит так же сообщить, что фамилией своей поэт Шашкин обязан был вовсе не казачьей шашке, а посадскому человеку Софронушке. Софронушка этот плел лапти в своей черной слободе еще в те времена, когда на престол взошел второй царь династии Романовых Алексей Михайлович, прозванный в народе Тишайшим. Софронушку в посаде не любили. Во-первых «нести тягло» со своего нехитрого ремесла наравне с другими чернослободчиками он не желал: все норовил схитрить, свое припрятать, да на чужом выехать. А во-вторых, если под руку Софронушке подворачивалось то, что «плохо лежит», он никогда не упускал случая это стянуть. С возрастом он и вовсе начал тащить все, что попадалось на глаза. За то бывал битым не раз и не два, и в своем посаде получил прозвище Шашал. Шашалами в те времена величали червей, которые, не спросясь, заводились в ульях и сотах, на живой, или в порченой рыбе – одним словом, были вполне солидарны с Софронушкой во взглядах на жизнь и частную собственность.

Шашалом Софронушку звала даже жена. Впрочем, в редкие дни, когда он умудрялся чем-то заслужить ее расположение, величала Шашенькой или Шашкой. Их потомство в слободе также прозывалось то шашалятами, то шашками, а их дети, и дети их детей – шашкиными.

Ветки от шашалова корня продирались сквозь время, прорастали через долгие века, и к нашим дням на одной из них повис переспевшим плодом Александр Александрович – поэт и полковник в отставке собственной персоной.

Впрочем, литератору не было никакого дела до ветхозаветного предка Софронушки – у него было слишком много забот в настоящем.

Шашкин подошел к столу и начал вяло перебирать листки, измаранные неудавшимися вариантами Оды. Поначалу он обреченно вздыхал, но через некоторое время, однако же, из его вздохов понемногу стала исчезать безнадежность.

– А что если… – бормотал Шашкин в глубокой задумчивости.

– В самом деле, – шептал он, – почему бы и нет? А вдруг это был вещий сон, который в трудные минуты Всевышний посылает тем, кто заслужил его расположение? Что нереального было в моем сне? Обморок? Но обморок спасет меня в отсутствии Оды! Никто так и не узнает, что на самом деле мне нечего было прочесть на могиле генерала. Что еще? А! Книга о подвигах моих предков… Но… Но ведь и книга – дело поправимое!

Поэт обернулся на раскрытый шифоньер и скользнул взглядом по переплетам книг. Мысль созрела и оформилась. Крадучись, Шашкин подошел к полке и вытянул за корешок первый том «Истории Русской Революции» сочинения Льва Троцкого. Вернувшись к столу, поэт взял чистый лист бумаги и аккуратно обернул фолиант. Потом он достал пузырек с красной тушью и, применив навык, наработанный десятилетиями производства «Боевого листка», вывел на обложке каллиграфическим почерком: «Ратный подвиг казаков Шашкиных – от Ермака до наших дней». Когда тушь высохла, Шашкин с удовольствием погладил обложку и не без гордости произнес:

– Так-то!

– В самом деле, – рассудил поэт Шашкин. – Я делаю это не для себя! Молодежь нуждается в героических примерах. Кому она будет подражать? Выскочке Пилюгину? Какой отклик способна породить в юной неокрепшей душе его идиотская система реконструкции облика? Да никакого! В то время как история о моих героических предках и обо мне, их славном потомке, затронет самые живые струны в сердцах подрастающих патриотов. Она побудит каждого к изучению своих корней, заставит обратиться к памяти отцов и искать свое место в настоящем!

Где-то в глубине души поэта шевельнулось что-то похожее на страх разоблачения. Но поэт заглушил его контраргументом:

– Что? Вы говорите, что династия казаков Шашкиных – вымысел? Но во-первых, кто докажет, что было иначе? А во-вторых, если этой истории и не было, то разве она не стоила бы того, чтобы ее выдумать? Что есть литература, как не благородный обман, цель которого – назидание молодежи и воспитание в ней высших нравственных качеств? Когда умирают вымышленные герои, у читателя льются самые настоящие слезы!

Совершенно успокоенный, Шашкин отошел от стола и приготовился еще раз уснуть. Но это ему не удалось – до самого рассвета поэт ворочался на продавленной тахте, на разные лады репетируя свою завтрашнюю речь, которая должна была, безусловно, навсегда изменить судьбы многих славинцев и их взгляды на свое место в истории.

Город спал, набираясь сил перед завтрашним торжеством, как спортсмен перед новым рекордом. Скульптор Сквочковский безмятежно почивал в своей мастерской, по-детски положив ладонь под пухлую щеку и предвкушая завтрашний триумф. Совсем не таким безоблачным был сон мецената Брыкова. Снилась ему колючая проволока, длинный коридор и мрачный казенный кабинет.

– Гражданин начальник, осу́жденый Брыков по вашему приказанию прибыл! – рапортовал Вениамин Сергеевич человеку в погонах.

– Знаешь, наверняка, зачем вызвал? – прашивал тот, пряча лицо в тени.

– Нет… – испуганно ответствовал зэка Брыков.

– Ну, а какой закон вчера вышел, это-то хоть ты знаешь? – продолжал ехидно человек в погонах.

– Нет… – еще тише мямлил заключенный.