Снимем, товарищи, шапки!

Карбышев столкнулся с Линтваревым на прогулке. У Линтварева было странное лицо – бледное и нервное, как рисовая каша на тарелке. Вероятно, он искал этой встречи, потому что, увидев Карбышева, стремительно к нему кинулся и тотчас заговорил:

– Товарищ ген… Товарищ…

Он говорил и всхлипывал. Получалось что-то вроде того, как если бы при игре на скрипке вдруг начали лопаться струны. Линтварев плакал, а Карбышеву казалось, будто у него из глаз текут слюни. «Слизняк…»

– Вы знаете, что я не могу с вами разговаривать, – сказал он и хотел отвернуться.

Но Линтварев схватил его за рукав куртки.

– Товарищ ген… Будьте справедливы…

– Справедливо то, что полезно не одному, а всем.

– Я знаю… Знаю… Но…

Карбышеву пришло в голову: «Бывает эгоизм от счастья, – сквернейшая черта… Но ведь и от избытка несчастий тоже рождается эгоизм. Не добровольный, а вынужденный; не сознательный, а инстинктивный… Как к нему относиться?» Он остановился и сказал:

– Что вам надо?

На бледном лице Линтварева зажегся румянец. Глаза его затянуло слезой. Он приложил руки к груди, как дети, когда они не просят, а требуют, доведенные жестокой вежливостью взрослых до отчаяния.

– Товарищ ген… Я вчера слышал, как вы говорили… Позор для советского человека, когда война еще не кончена, а он… Я не боюсь… Я пойду и заявлю, что… К чертовой матери!

Карбышев начинал понимать.

– Продались за чечевичную похлебку? Взялись писать «историю»?

– Да, товарищ ген… Но я пойду к Пельтцеру и… наотрез! К черту!..

Карбышев подумал с минуту и протянул Линтвареву руку. Тот схватил ее все с той же детской, требовательной жадностью.

– Идите… Сейчас же идите… Заявляйте, отказывайтесь. Поймите: думать, что мы побеждены, так же глупо, как глупо фашистам считать себя победителями. Идите! Только тот и смел по-настоящему, кто делает, несмотря на страх. А чтобы не бояться, – знаете, что?…

– Что? – спросил Линтварев с радостной надеждой в голосе и глазах.

– Скажите этому мерзавцу, что я запретил вам писать «историю», – вот и все!

* * *

В своих первых донесениях, отправленных из Хамельбургского лагеря графу Бредероде, майор Пельтцер решительно обвинял генерала Дрейлинга в неспособности сломить настроение пленных и «обработать» Карбышева. Этими донесениями был вызван суровый выговор шефа коменданту лагеря. Поступая таким образом, майор Пельтцер отнюдь не кривил душой. Он был совершенно уверен в неспособности Дрейлинга к порученному ему делу. И не менее добросовестно верил в свою собственнуюспособность. Но пребывание Пельтцера в Хамельбурге сложилось из одних разочарований. Провал «исторической комиссии» поставил его лицом к лицу с вопросом: а что, если Дрейлинг прав? Что, если для воздействия на Карбышева требуется применение методов, невозможных в лагерной обстановке? Не следует ли в таком случае освободить лагерь от вредного влияния этого человека, с одной стороны, а с другой – заняться им самим вплотную на Принц-Альбрехтштрассе в Берлине? Когда Дрейлинг пытался внушить Пельтцеру эту идею вскоре после его прибытия в Хамельург, майор слушать не хотел. А теперь начал колебаться. Наконец, произошло нечто такое, что он даже и колебаться перестал. Дрейлинг сообщил майору, что Карбышев позволяет себе распространять среди пленных возмутительные мысли по поводу летнего наступления германских войск в России. «В 1941 году, – разглагольствует Карбышев, – гитлеровцы прошли вперед на громадное расстояние по всей ширине фронта. А в нынешнем году они двигаются вперед не на широком фронте, а лишь там, где собраны их кулаки, и быстрота их продвижения уменьшилась в пять раз. Что же будет дальше? Сперва наступит равновесие. А потом гитлеровцы покатятся назад…» Хотя Дрейлинг и старался, передавая эти слова Карбышева, возмущаться и кипеть от негодования, но недавно начавшиеся в Сталинграде уличные бои наводили его на тоскливые мысли. И, положа руку на сердце, он, может быть, и не стал бы с Карбышевым спорить. Зато Пельтцер возмущался и негодовал не притворно, а всерьез. Фантазия его еще работала в прежнем направлении. И ему хотелось научить глупого Дрейлинга уму-разуму.

– О, Карбышев – сильный враг! – сказал майор. – Я вполне разделяю мнение вашего превосходительства. Это отнюдь не жалкий Kannegießer[26] Линтварев, который то показывает, то прячет свой облезлый хвост. Карбышев – большевик с очень умной политической головой. Но будем держаться старого, испытанного принципа: «Haust du meinen Juden, hau' ich deinen Juden». Meine Mittel erlauben mir das…[27]