Снохождение (СИ)

Хотел взглянуть на неё — это правда. Что скажет, увидев его? Запаникует? Обрадуется? Вызовет стражу? Поцелует? Он хотел знать, даже ценой жизни — правда ли всё или просто ещё одна ложь, как повсюду… И вместе со всякими лохмотьями он раздобыл оружие — ржавый нож в старом амбаре — которым собирался отбиваться, пока хватит сил, если она, устрашённая нарушением драгоценного покоя, предаст его и завопит о помощи; хотя он знал, что это — маленькое, жалкое оружие.

Теперь, сильно сжав нос и закрыв глаза ладонями, он качал головой, веря и не веря тому, что львица может ради него идти на сделки с сильными мира сего, улыбаться и лгать, спать с другими, бросать всю прошлую жизнь за хвостом без малейшего сомнения, отпускать на ветер годы подготовки и всё своё назначение; это было сном, сказкой, ирреальной историей, чьей-то выдумкой. Он ощутил, в каком теперь великом ответе за неё, за молодую львицу духа, следующую теперь за ним; и теперь Амон знал, что достанет для неё десять, сто, тысячу книг, но теперь с умом, злой мудростью, хитростью лисы; теперь он станет её великим защитником, хранителем и другом.

«Я ей всё скажу. Я всё скажу. Потом, не сейчас…»

А тем временем Миланэ, и ликуя, и страшась, искала нужные вещи в соседней гостиной.

«Так! Сирна, ножны, шемиза, пласис… какой… этот? Нет, какой пласис, тьфу ты, лучше свиру. Я свиру взяла? Кровь моя, неужели нет? Так, это нет, это нет, это нет. Деньги. Стамп, кошель — в спальне. Амулет? Там же. Проклятье, что здесь ищу-то ещё? Подвески с хризолитами? Этот идиот Синга снял их мне где-то здесь… Будто нельзя отыметь львицу и с ними. Дурак, даже это не мог толком сделать. Ни то, ни это… Всё с меня снять решил, дескать, вон какой я нетороплииивый, подступчивый, и даже амулет Ваала норовил снять, хотя уж какому светскому позволено к нему притрагиваться? Сама сняла. Будешь иметь Ашаи в следующий раз, Синга, если будешь вообще, так знай, что можно его и не снимать, как и подвески, как и кольцо… Это даже приветствуется, нас так учили — лев должен знать, кого имеет, а не полагать, что он с обычной львицей… Так где они?!»

Она помнила, что они должны быть на этом столе с мозаичной столешницей и мраморными ножками. Но не было. Пришлось нагнуться, залезть под него и поискать на полу — там-то они и нашлись; именно в этот момент Миланэ услыхала, как беззвучно, колыхнув воздух, отворились двери её покоев.

Вскочила, дабы не застали в этой недвусмысленности, в этой одной ночнушке (хоть она и была почти до колен, но хвостосвободной — разделялась сзади у талии на две части) и беспомощном положении; но, похоже, Синга всё успел заметить да увидеть, потому что так и застыл в дверях. Свет неверен, но заметно, что он взволнован и немного не в себе.

— Нам надо поговорить, — с сухим, нервным значением сказал он и распорядился в её хозяйстве: зажег от одинокой свечи масляную лампу.

Миланэ встала (одна лапа пряма, другая чуть согнута, оборот в три четверти) как ни в чём не бывало, и спокойно начала вдевать подвески в уши, глядя в сторону и вверх, хотя в душе всё застыло. «Сиди там, Амон, не ходи. Не ходи, не ходи. Никуда не ходи. Сиди спокойно. Я всё слажу…»

— Уже поздно. За полночь. Завтра.

— Что ты там делала?

— Ты подвески мне снял да уронил.

— А зачем их сейчас надеваешь? — подошёл он ближе.

Синга не был пьян, хотя без лёгкого хмеля не обошлось, нет, но в нём Миланэ увидела новое: он обрёл доселе не виданную напористость, уверенность. Вот воистину, подумала дочь Андарии, сдайся кому-нибудь, даже ненарочно, даже вынужденно — так сразу заявит права и начнёт с тобою хозяйничать.

Ну да и ладно. Лишь бы отправить его поскорее.

— Я не в настроении беседовать.

— Послушай… Ты должна осознавать, что всё это — непорядочно с твоей стороны, — встал он перед ней. — Но знаешь, я всё принимаю, и… в общем, мне сложно судить… Миланэ, иди, иди ко мне, — Синга совершил неуклюжую, безловкую попытку подступиться; вроде и с уверенностью шёл её поймать, а вроде нет.

Она увильнула, закончив с подвесками.

— Ступай спать, Синга. Давай всё завтра.

— Послушай, послушай, я тебя не выдам, я тебя люблю, понимаешь? Я хочу спать с тобой, не сам. Я всю жизнь сплю один, даже если рядом кто-то есть… Давай уснём вместе. Пошли туда — и уснём вместе. Пожалуйста…

Чего Миланэ терпеть не могла в жизни, так это самцов, которые напрашивались у самки, да ещё с этим «пожалуйста». Это всегда выглядит настолько жалко, смешно и глупо, что пропадает всякая охота к чему угодно, и убивается ещё не зародившаяся. Хочешь — делай. Там видно будет; может, и до когтей дойдёт, пусть. Но только без этих слёзных, стонущих просьб.

— Нам нет смысла спать врознь, — продолжал он. — Пошли… Я всё равно улягусь сегодня в твоей кровати.

— Я ж тебя предала. Зачем тебе такая? — молвила она, и сразу пожалела: звучало без отторжения, а напротив — будто призывчиво.