Снохождение (СИ)

— Ах, это… — взмахнула рукой Миланэ, глупо засмеявшись, пытаясь походить на глупую развратницу. — Синга, это мой клиент на стальсу, мы с ним познакомились сегодня утром. Он ко мне пришёл после тебя. Я ж просила уйти! — капризно молвила.

— Что?.. — ошеломился Синга, сильнее укутавшись в плащ.

Амон скривился, словно от зубной боли, и сделал шаг вперёд.

— Миланэ, брось, — одернул её за руку. — Меня зовут Амон. Ступай отсюда с миром и забудь, что нас видел.

— Миланэ, кто это? — дёрнулся Синга.

— Синга, пожалуйста, успокойся, — примирительно выставила ладони дочь Андарии.

— Амон? Тот самый? Так он что… на самом деле… ты…

— Синга, послушай меня, — подошла к нему на шаг Миланэ. — Да, это Амон. Он… его только что освободили. Нам надо уходить.

Амон тоже приблизился, теперь он с Миланэ стояли вместе, глядя на Сингу с одинаковым выражением и блеском глаз, как истинная пара.

— Куда?.. — растерянно спросил Синга.

— Прочь. Прочь от всего. Передай своему отцу, что мне пришлось исчезнуть, дабы не предать его род и не предать тебя. Расскажи всё, что слышал от меня. Передай благодарность от меня за всю его доброту. Скажи, чтобы был осторожен, — Миланэ пыталась пользоваться жестами, искусством убеждения.

Тот ничего не отвечал, и только торопливо начал одеваться. На него не произвели впечатление ни жесты, ни тон, ни вообще всё. Двигался нервно, удручающе.

— Это какой-то бред, — завизжал он необычно высоким голосом. — Вздор! Почему я должен уходить?! Именно я! Миланэ, и ты ему веришь? Он ведь кукла Вестающих, он издевается над нами, обманывает! Сама мне всё рассказывала! Или наврала? — тыкал он когтем то в него, то в неё.

Амону надоело:

— Уходи, брат, не испытывай меня.

— Шакал тебе брат! Она — моя! Я разберусь с этим! — начал он обещать кому-то невидимому. — Со всем разберусь…

Пожав плечом, Амон поискал в складках своей оборванной одежды, и вдруг вытащил оттуда ржавый, выщербленный нож, небольшой и корявый, и бросил его на стол, как свидетельство намерения. Миланэ испуганно-просительно схватила Амона за плечо.

— Что ж, давай разберёмся. Миланэ, где твой кинжал? — заметив сирну на том же столе, без всякого спросу взял её, вытащил из ножен и протянул, держа за клинок, Синге. — Держи. Увы, мечей нет.

— Амон, не сходи с ума, — сильнее она впилась в его плечо, и даже затрясла им.

Дочь Сидны воистину испугалась. Она знала, что Амон серьёзен. Он вообще был серьёзен, хотя любил посмеяться, пошутить и улыбнуться. С застывшим ожиданием Миланэ наблюдала, как Синга большими глазами смотрит на протянутое ему оружие, блестящее и хищное, вовсе не ржавое, а стройное — оружие его любовницы; она понимала, что если тот примет вызов, то есть вероятность, что она ничего не сможет остановить, как бы ни старалась… Тогда не действуют силы львиц!

— Пошёл ты!

Нет, Синга не подвижник, он не тот, кто принимает вызовы и бросается в бой; в целом, трус — Миланэ всегда знала это. Но, конечно, его трусость пришлась впору — он поступил правильно. Понимая, что проиграл всякое сражение с Амоном, ещё даже не начав, Синга набросился на Миланэ, понимая, что она будет слушать:

— Ты врала всё время! Действительно врала! — бегал он по комнате, собирая одежду. — Ты издевалась надо мной, как хотела. Ни в какой тюрьме он не был, ты с ним заодно, ты со всеми заодно, и с этими Вестающими заодно! — надевал он тунику. — Вы все — одна кодла. И ты его послушала, ты возле него стоишь, не возле меня! — застегнул плащ.

— Всё? Готов? Уходи, — поторопил его Амон, проигравшего и — вдруг — никому не нужного. Сирну и ржавый нож бросил обратно на стол.

Синга блеснул взглядом к Миланэ, нервно шевеля хвостом.

«Пора с ним проститься», — печально подумала Миланэ. — «Ах, как глупо всё вышло. Прости, Синга. И прощай».

И только она была собралась проститься с ним так, как подобает, высказать последние слова, как тут в мордашку, как ледяная стена, ударила правда жизни:

— Лживая сука.

Миланэ не стало обидно. Ей стало очень… жаль того, что Синга оказался именно таким, каким казался, именно таким, как о нём всегда шептала эмпатия, равнодушная к измышлениям и внешнему — у него не было благородной души, несмотря на всё его искусство и тонкое устройство. Она всегда верила, что эмпатия привирает, что при случае Синга нечто выкажет: смелость, гордость, прощение; свершит поступок.

«А может, оно и так…», — подумалось ей.

— Слушай сюда, кусок ты… — конечно, Амон не мог такого вытерпеть, и прижал его к стенке с ржавым ножом у горла.

— Амон, не убивай его, — львица-Ашаи упорно пролезла между львами, загораживая одного от ярости другого. — Не надо. Не причиняй ему вреда, пусть идёт, — с молением смотрела она на Амона.

Он её, на самом деле, очень любил и верил её чувству, уму, видению. Конечно, он послушался.