Снова в школу (ЛП)

Когда ты взрослый, ты должен знать, как справляться с подобными вещами. Домашние животные стареют, люди стареют и в конце концов все умирает. Это жестокая, основная часть жизни. Как взрослый, ты понимаешь это, признаешь это, принимаешь это… Но это ни на секунду не значит, что тебе все еще не больно от этого.

И Боже, как же это больно. Как будто твое сердце вырывают из груди.

— Могу я подержать его? — спрашивает Гарретт опустошенным голосом, когда ветеринар возвращается.

Он кивает, подтаскивает мягкий стул из угла, ближе к столу, и кивает Гарретту. Очень нежно Гарретт поднимает Снупи на руки и садится на стул. Снупи тяжело вздыхает и издает слабый стон.

— Все в порядке, все в порядке, приятель, — успокаивает Гарретт уверенным, ровным голосом. Он нежно гладит белую шерстку Снупи. — С тобой все будет хорошо. Больше не будет больно, я обещаю.

Я стараюсь держать себя в руках. Стараюсь быть сильной. Но я не могу остановить поток слез, которые наполняют мои глаза и текут по щекам. Потому что нет ничего труднее, чем наблюдать, как кто-то, кого ты любишь, страдает от боли, и знать, что ты не можешь забрать эту боль. Ты не можешь сделать лучше, как бы сильно ты этого ни хотел. Я сажусь на подлокотник стула, втиснувшись рядом с Гарреттом, и кладу руки ему на плечи, любя его, обнимая его.

— Ты такой хороший мальчик, Снупи. Я тебя так люблю. Ты такой хороший мальчик. — Нежно и уверенно рука Гарретта скользит по спине Снупи, успокаивающе. И хороший мальчик опускает морду и прижимается носом к сгибу руки Гарретта, закрывая глаза.

Голос Гарретта кажется сдавленным, пока он разговаривает с собакой, которая была с ним полжизни.

— Помнишь, как ты нашел того мертвого скунса и оставил его под моей кроватью в качестве подарка мне и Кэлли? Хорошие времена. Вспомни все те летние дни в лодке на озере — ты и я вместе. Помнишь… помнишь, как Тим протащил тебя в больницу после того, как я повредил колено? Ты оставался со мной под одеялами, не отходил от меня ни на шаг. — Гарретт вздыхает, его голос дрожит… затем прерывается. — Ты мой лучший друг. Спасибо тебе за то, что ты всегда был рядом, когда я нуждался в тебе — каждый раз.

Краем глаза я вижу, как доктор двигается вокруг. Он вставляет кончик шприца в капельницу, подсоединенную к ноге Снупи, затем медленно вводит густую белую жидкость. Я прижимаюсь лицом к шее Гарретта и крепко обнимаю его.

— Сейчас ты заснешь, Снуп, и отдохнешь, — успокаивает Гарретт, его голос ритмичен. — И когда ты проснешься, ты будешь здоров и счастлив — будешь бегать на солнечном свету и гоняться за гусями. И не будет никакой боли. Все в порядке, мой хороший мальчик. Я люблю тебя. Все в порядке…

Я наблюдаю как живот Снупи расширяется и сокращается с каждым его вдохом. Он поднимается и опускается. Снова и снова. Пока это не прекращается.

И лучшая собака во всем мире уходит тихо и спокойно.

Гарретт издает тихий стон и прижимает Снупи ближе, пряча лицо в его пушистом белом меху. Его плечи трясутся, а спина вздрагивает. Я обнимаю его, заключаю в объятия, сжимаю и прижимаю к себе. Я целую его волосы, прижимаюсь лбом к его шее и всхлипываю.

Мы оба это делаем, вместе.

~ ~ ~

Несколько часов спустя мы входим в дом Гарретта. Он вешает ошейник с выгравированным именем Снупи на крючок рядом с дверью, благоговейно разглаживая его поверх темно-синего поводка, который висит там. Наши движения тяжелые, взвешенные и медленные. Скорбящие.

Я не отпускаю руку Гарретта. Не перестаю прикасаться к нему. Какой бы глубокой и мучительной ни была моя собственная печаль, я знаю, что его печаль в сто раз сильнее. Молча мы идем в спальню. Гарретт сидит на краю кровати, упершись ногами в пол, пока я расстегиваю его рубашку и снимаю ее с его рук. Я снимаю белую хлопковую майку под ней с его торса через голову. Расстегиваю его джинсы и спускаю их вниз по ногам, оставляя его голым, за исключением черных боксеров.

Это не сексуально, но… интимно. Утешение кого-то в его горе — это акт любви, а позволение сделать это — дар доверия.

Гарретт откидывается на подушку, складывает ее пополам под головой, подсовывает под нее руку и смотрит в потолок. Его глаза все еще влажные, блестят в тусклом лунном свете, отражающемся от озера и проникающем в окно. Я снимаю свитер и вылезаю из своих черных леггинсов. Я расстегиваю лифчик и снимаю его. Кладу одежду Гарретта и свою на стул в углу, а затем забираюсь с ним под прохладные простыни. Наши тела выровнены, каждый сантиметр наших тел соприкасается, и моя рука обнимает его за талию.

Слова застревают у Гарретта в горле.

— Это отстой.

Новые слезы наворачиваются на мои глаза. Я глажу его грудь и обвиваю ногу вокруг его бедра.

— Знаю.

Его пальцы касаются моего плеча, и его рука притягивает меня еще ближе.

— Рад, что ты здесь. Это делает все лучше.

Я приподнимаюсь на локте, смотрю на него сверху вниз, плачу и клянусь:

— Я люблю тебя, Гарретт. Так сильно люблю тебя. И я больше никогда тебя не отпущу. В этом мире нет места, где я хотела бы быть, кроме как рядом с тобой — где бы ты ни был.