Снова выплыли годы из детства…

Помню испуганный взгляд мамы на военного и помню, как он весело сказал:

– А это одно и то же, – и посадил меня на колени, обтянутые, как у папы, галифе.

Написав эти строки, я задумалась: как могла девочка, которой только что исполнилось четыре года, знать, что такое тюрьма, что такое длительная командировка и какая между ними разница? Я не знаю.

Поезд Ленинград – Харьков остановился на маленьком полустанке Коренево. Мама поставила меня, полусонную, на перрон, и мы пошли в сквер ожидать «кукушку» – паровозик, который по узкоколейке должен был нас довести до Рыльска. И как только я села на скамейку, меня окутал теплый шум листвы. Не смея шевельнуться, сидела я темной ночью на скамейке, волнуясь и слушая, как переговаривались кроны могучих деревьев. Я забыла про маму, про папу, про «кукушку»… Я сидела очень прямо, не двигаясь, боясь шевельнуться. Это был другой, ласковый, теплый, заботливый мир, который принимал меня. Это было родное, мое, часть меня. Это была моя кровь.

И впоследствии могучий шум листвы колышущихся деревьев ждал меня, когда мы ехали в Рыльск в самые тревожные моменты нашей жизни, надеясь там найти спасение. Ни «кукушки», ни дороги до Рыльска я не помню. Тетя Леля выслала на Рыльский вокзал за нами подводу, меня уложили на сено и прикрыли старым пальто.

Прошло несколько дней, и я вдруг услышала незнакомые, но скрытые угрозой и недовольством слова – «эгоистка», «актриса» и «комедиантка», – и произнесла это моя тетя Леля. Актриса, эгоистка и комедиантка… И потом во всех наших шалостях с моим двоюродным братом Гориком, сыном тети Лели, я всегда была зачинщицей какой-то пакости. «Это, конечно, ты», – говорила тетка, тряся своим пучком на затылке. «Это, конечно, ты». Проказ было мало. Но что-то осталось в памяти. Так с нами в Рыльске оказалась розовая блестящая сумочка на цепочке и захлопывающаяся, как у взрослых, на два крючечка. Настоящий ридикюль, только маленький, но как раз по росту. И, конечно, мне хотелось пройтись по главной улице Рыльска, помахивая розовым блестящим ридикюлем. Но я понимала, что спрашивать разрешения не стоит. Однажды после обеденного сна, после того, как мама окатила меня солнечной водой, нагретой в тазике, надела на меня нарядное платье и повязала бант на мои коротко стриженные волосы, я сбегала на второй этаж, схватила сумочку и пригласила Горика пойти посмотреть городской сад. Городской сад – это волнующая загадка. Он был окружен узорчатым железным забором, ворота были высокими, над ними большими узорчатыми буквами было написано: «Городской сад». Он оказался закрытым, но рядом располагался кинотеатр, небольшое, розовое, странной формы здание, похожее то ли на черепаху, то ли на гусеницу. И мы стали прогуливаться с Гориком мимо входа в кинотеатр. Далеко не уходили. Несколько шагов вниз, в сторону базара, несколько шагов к воротам городского сада. Там и нашла нас мама и привела домой. Потом я слышала рассказ: «Ходит, как взрослая, помахивает сумочкой и ведет разговор». Но это потом. А тогда, как только мы вступили на деревянную лестницу, ведущую в нашу квартиру, мы увидели наверху тетю Лелю с оструганными прутиками в руке. Не знаю, потом ли мне объяснили, что это называется розгами, или я уже откуда-то знала, но мы прошли тихо, прячась за маму, мимо тети Лели, стоящей у раскрытой двери, и сразу пробежали в маленькую комнату. Мама села на кровать, а мы спрятались за маминой спиной. В дверь вошла тетя Леля, которую я сразу по приезду стала звать грозой. «У-у-у! Гроза!» И вот «У-у-у гроза» вошла в комнату и, размахивая розгами, пыталась вытянуть нас из-за маминой спины. Но мы, как только она подходила справа, тут же перебирались на коленках налево, и наоборот. Так повторилось несколько раз. Было страшно, и лишь мамина спина служила защитой и прикрывала нас.

– Ну, смотрите! Я знаю, это все ты! – сказала тетя Леля, обращаясь ко мне. – Ты подговорила Горика! Ему бы и в голову не пришло! Ты же знала, что я запрещаю выходить за ворота без взрослых!

Да. Гроза.

Вообще меня в Рыльске не принимали.

– Что это за имя Инга – собачье какое-то! От него пахнет псиной, – говорил Гурьян Тихонович, сапожник, живший в полуподвальном этаже нашего дома.

– Вот это наш! – говорил он, указывая на Горика. – Белолицый, сероглазый. И имя человеческое – Игорь.

Не принимали и за темные глаза, и за смуглую кожу.

Я относилась к этому спокойно. Гурьян Тихонович мне был неинтересен. Ну не нравлюсь я ему – ну и что? Я себя отгородила от него, и он перестал существовать в моем мире. И ни разу, прогуливаясь мимо его окон, я не заглянула в них, не повернула головы.