Снова выплыли годы из детства…

Потом папа долго лежит на оттоманке, закинув руки за голову. Он ничего не говорит. Он молчит. Папа остался наедине с собой. Молчим и мы с мамой. Возможно, папой владело самое сильное чувство – чувство страха и связанное с ним мерзкое сознание позора, зависимости и полной беспомощности. В тот вечер папу исключили из партии.

Как точно выразил Мандельштам такое состояние: «Куда мне деться в этом январе?»

Вот фотография с надписью: февраль 1938 года. Я в вельветовом коричневом платье, с огромным бантом на голове. Подперев голову рукой, кокетливо, по-взрослому улыбаюсь в объектив. И слова: «Авка, молчать!» – не имеют ко мне никакого отношения. Я, кажется, забыла папин одинокий вздох на лестнице, я прислушиваюсь к маминым словам: «Ингочке на день рождения я заказала коричневое бархатное платье. Говорят, мрачно. И я придумала розовый крепдешиновый воротничок».

Да, есть такая карточка.

Мой день рождения, четыре года. Я счастлива. За столом сидят взрослые: Андрей Луканов с женой Анной-Ванной, Радайкин, Рахиль Моисеевна. Трое военных – в гимнастерках, перепоясанных крест-накрест ремнями. Уютный теплый свет оранжевого абажура, непременного в то время в каждой квартире… Чернеет оттоманка в углу. Сидит моя подружка Инесса, она очень толстая, про нее ее отец, Андрей Луканов, говорит: «Разве она ест? Она жрет». Сидит Майя. Она, как всегда, держится неприступно. Пополневшая мама накрывает на стол. Мама ждет ребенка. И я потом долго не смогу отогнать мучительную мысль: может, родители надеялись – не арестуют, раз жена беременна?

Последнее радостное событие в моей жизни весной 1938 года произошло за две недели до папиного ареста. И запомнилось снегопадом белых бумажек, летящих сверху из всех окон, всеобщим ликованием. Папа и мама рядом, крепко держат меня за руки. Белый снег листовок все сыпется сверху, они шуршат под ногами. Папа сажает меня на плечи:

– Папанин, – говорит он. – Смотри, Ингуся, – папанинцы…

По улице едут машины одна за другой. Не знаю, какие машины, но в воспоминаниях остались открытые машины в белом снегу листовок, радостные крики, яркое солнце, смех… Да, почему-то вспоминается яркое весеннее солнце, хотя папанинцы ехали по улицам уже вечером – впрочем, в марте в Ленинграде темнеет поздно.

Со дня встречи папанинцев прошло две недели…

И вот «они» вошли в комнату… Была темная ночь. Раздался требовательный долгий звонок, и папа с мамой сразу вскочили. Не знаю, кто открыл парадную дверь. Вошли энкавэдэшники и дворник.

Ярко горела лампа под абажуром. У нашей двери стоял дворник в белом халате, одетом на ватник. Стоял энкавэдэшник. Другой перелистывал книги.

– Вера, я хочу есть, – сказал папа.

Папа ел медленно, старательно пережевывая. Ел язык с горошком, оставшийся от обеда. Ел, не глядя по сторонам. Мама, застыв на черной оттоманке, смотрела, не отрываясь, на папу. А папа ел. Потом сказал:

Принеси Ингу.

Он уже не мог выходить в другую комнату. Мама принесла меня, сонную, в ночной рубашке, папа посадил меня на плечи и стал кружить вокруг стола. Он был в гимнастерке без пояса. Мне очень хотелось спать, и я опустила голову на папин затылок. Свет от оранжевого абажура бил прямо в глаза.

И это единственное, что я помню из той страшной ночи – свет абажура, мешающий мне спать, и теплую курчавую голову папы, к которой я прижималась. Потом папа снял меня с плеч и передал маме. Папу вывели не по той белой лестнице, которая так нравилась мне, нет, его вывели по черной, о которой, сидя на корточках в кухне, я расспрашивала маму. Они вошли сразу с двух сторон – в парадную и кухонную двери, сбив прикладом прибитые крест-накрест доски.

Сразу же после ареста папы мы уехали из Ленинграда в Рыльск.

Ни с кем я осталась, когда утром мама побежала на работу, ни то, что нас выселили в маленькую комнату с выходом на кухню, а в нашу большую комнату вселился Зак, ни то, что маму вынесли на руках из трамвая, когда она поехала в Белый дом, – ничего этого я не знала и потому не помнила. Впоследствии мне рассказали, что мама, прибежав на работу, уронила голову на стол и зарыдала. И вместо сочувствия услышала:

– Что Вы плачете? Ваш муж враг народа – а Вы плачете!

Маму сразу уволили. Она писала Жданову, ее как беременную неожиданно восстановили на работе по действовавшему в тот период закону.

Очнулась я только на перроне вокзала на руках у военного. Это был мамин троюродный брат Емельян Николаевич Лазарев – дядя Леля. Помню блестящую темноту перрона, носильщик несет вещи, мама быстро идет за ним. Дядя Леля, красивый, высокий, в распахнутой шинели, неспешно двигается со мной на руках к нашему вагону. Я прижимаюсь к его груди, чувствуя себя защищенной.

– Это Ваш муж? – спросил военный, сосед по купе, глядя, как дядя Леля улыбается, машет рукой.

– Нет, – ответила мама. – Это мой брат. Мой муж в командировке, – и, посмотрев на наш большой багаж, добавила: – В длительной.

– А-а, – протянул военный.

И я, сидя на нижней полке у открытой двери в купе, строго сказала, глядя на военного:

– Мама, это неправда. Папа не в командировке, он в тюрьме.