Снова выплыли годы из детства…

Запомнился ясно один день. Мы идем по мосту. Я, как всегда, посередине, папа слева, мама справа. Мы только что сошли с Вознесенской горки и ступаем на мост. Он широкий, чистый, желтые доски сияют, будто только что вымытые. Мост через Дублянку, маленькую речку, текущую под Вознесенской горкой. Идем молча, и вдруг мама говорит: «Он идет за нами». Папа не отвечает, молча он идет вперед, и, хотя держит меня за руку, мне кажется, что он очень далеко. Мне кажется, что, заговори я с ним, он не услышит. И идет как-то медленно, очень твердо ступая. Идем молча. Мама опять оборачивается: «Он все идет за нами». Папа молчит и продолжает все так же медленно и твердо ступать, глядя вперед. И опять я чувствую, что мне надо молчать, что ни папа, ни мама не услышат меня. И вдруг мама выпускает мою руку и говорит: «Я сейчас подойду к нему и спрошу, что ему надо. Вон он, в зеленой фуражке». Папа молчит. А мама поворачивается и идет назад. Я не гляжу маме вслед, но почему-то кажется, что вижу быстро удаляющуюся мамину спину в цветастом платье. Мама нагоняет нас, когда мы уже сходим с моста и приближаемся к базару. «Я подошла, – говорит мама, – а он отвернулся и плюнул в реку». И сейчас я не понимаю – то ли вижу мамину спину, мелькающую среди идущих по мосту, то ли это мамин рассказ, но почему-то ясно вижу человека в зеленой фуражке, перегнувшегося через перила моста, и маму, стоящую рядом. А папа идет молча. Мама рассказывает, а папа молчит и смотрит вперед. Мне не нравится папа, он как будто отдалился от меня, не слышит, не видит, и даже представить трудно, что он возьмет мою руку и скажет: «Вот вам ручка, вот другая…»

Мне три года. На карточке я все еще улыбающаяся девочка, опирающаяся на ручку плетеного кресла. Ясно и доверчиво широко раскрытыми глазами смотрю в объектив. Но тогда же в Рыльске у меня начинаются странные приступы – рвота, судороги, температура… Приступы помню. Это случилось впервые в квартире тети Лели. Помню, как папа подхватил меня на руки и положил на диван в большой комнате. Знаю, что приступов было несколько, и кажется мне, что все они происходили в доме тети Лели. Вероятно, мы переехали к ней, потому что жизни на Вознесенской горке не помню.

Да, Вознесенская горка была мне противна. Одна пыль и маленькие дома. Нет прекрасного запаха травы, нет красивых домов, даже садов за маленькими, будто глиняными, домами не помню. Противная, пыльная, некрасивая, неинтересная местность.

«Малярия», – говорит папа. И когда мы возвращаемся в Ленинград, я опять иду по коридору клиники Военно-медицинской академии. Пахнет йодом и спиртом – родной запах.

У нас в Ленинграде появляется новый сосед. Интересно, что я из соседей никого не только не помню, но и никогда никого не видела, кроме двух старичков-швейцаров. Никогда никого. Дверь в наши комнаты – вторая от входа в квартиру. Дальше идет коридор, заворачивает чуть налево – там кухня – и продолжается вперед, сворачивая направо. Там темно, горит одна лампочка. Мама мне не разрешает ходить дальше кухни, и я не знаю, сколько еще комнат в нашей квартире. Я никогда не заворачивала направо. Мама не разрешает шуметь, и я тихая, и квартира тихая и будто пустая. И вот новый сосед рядом с нашей комнатой. Его я вижу каждый раз, когда мы входим в квартиру. Зак… Зак… Из всех соседей я помню лишь его. Только его мы встречаем в коридоре.

Маленький черный человечек, угодливо изгибающийся перед мамой, когда мы быстро проходим мимо него и скрываемся за дверью нашей комнаты. «Говори тише – за стеной Зак». Папа теперь не спит после обеда. Он ложится на оттоманку, заложив руки за голову. Мама берет стул с высокой обитой дерматином спинкой, садится около него. Они разговаривают шепотом. А я стою у этажерки, что у окна, и смотрю на них. Я уже давно не кричу: «Авка, молчать – папа спит». Я стою тихо, мне кажется, я даже не двигаюсь. Смотрю на папу. Ни немки, ни Моти у нас давно уже нет.

Однажды папа долго не приходит. Мама накидывает на меня пальто, берет за руку, осторожно приоткрывает входную дверь и выводит меня на лестничную площадку. Наклоняется ко мне и тихо говорит: «Сейчас придет папа, ты его обними за шею». И оставляет меня одну на площадке. Меня, которой даже из нашей комнаты не разрешалось одной выходить в коридор! Я сажусь на корточки, просовываю голову сквозь витые чугунные перила, смотрю вниз. Проходит какое-то время. Тихо, темно, горит только одна лампочка внизу на площадке. Я сижу не двигаясь. Я жду. И вот снизу из темноты возникает папа. Он очень медленно, тяжело поднимается по лестнице. Останавливается, сдвигает буденовку со лба… Я вижу красный след от буденовки на его лбу, тяжелый вздох доносится до меня. Вздох, который человек может себе позволить только наедине. Вздох – режущая душу боль. Моя первая режущая душу боль. Боль за другого. Запоминающаяся на всю жизнь.