Позже, когда квартира обрела почти нормальный вид, Фредерик пил вино и курил у открытого окна, глядя на перекресток, где мелькали на несколько секунд прохожие, точно китайские тени. Он любил смотреть на людей сверху, пытаясь представить себе их жизни, их судьбы. Фредди ведь тоже, должно быть, ходил по улицам, делал покупки в магазинах, платил за парковку, как любой другой. Он мог работать в большом офисе и встречал каждый день десятки коллег. А возвращаясь домой, становился чудовищем.
Сидя на диване, Абигэль молча смотрела на него. Его поза и загадочный, уверенный взгляд напоминали Орсона Уэллса в «Гражданине Кейне»[19]
, облокотившегося на подоконник окна в своей большой нью-йоркской квартире. О ком он думал, тихонько покачивая бокалом? О ней? О пропавших детях? О Фредди? Наверно, обо всех понемногу.Абигэль встала и ушла в спальню. Она потеряла несколько лет снов, отрезков жизни, размышлений; вернуться назад она уже не могла, но при всем, что происходило сейчас, чувствовала себя достаточно сильной, чтобы начать все сначала и идти вперед.
Она взяла лист бумаги и записала:
Она долго смотрела в задумчивости на свои записи. Бумага – она мнется, она теряется, она недостаточно надежна. Ее пропавшие тетради тому доказательство. Как быть уверенной, что такое больше не повторится?
Она всмотрелась в стены спальни и нашла решение, глядя на полоски зебры.
Ее тело будет лучшей на свете бумагой.
36
Плогоф был так же черен, как небо Бретани в этот предполуденный час. Завеса косого дождя секла город и, казалось, отрезала его от остального мира. Абигэль думала о кусочке Франции, оторванном от континента, затерянном посреди океана и исхлестанном брызгами соли и серой пены.
Семь часов назад она зашла к татуировщику в Лилле, в нескольких кварталах от дома. Тот удивился ее странной просьбе, но, в конце концов, многие наносят себе непонятные порой фразы на разные части тела. Будучи адептом боди-арта, он был впечатлен шрамами на ногах Абигэль. И написал очень мелко, синими чернилами, на внутренней стороне левого бедра:
Абигэль предупредила татуировщика, что может еще не раз прийти к нему с подобными просьбами. Эти метки на ее теле так ее успокаивали. Они были надежны. Разумеется, Абигэль знала, что даже во сне эти татуировки могли существовать, как и ожоги на ее руке: достаточно было ее мозгу «скопировать» реальность и воспроизвести ее в мире сновидений. Но во сне она не могла помнить боль от каждого ожога, эту горячую пульсацию, которая билась в голове, стоило только представить себе пламенеющий кончик, раздавленный о ее кожу.
Она ехала вдоль извилистой линии побережья. Океан ревел и плевался пеной, волны разбивались о скалы с таким грохотом, что, казалось, дрожала земля. Не дорога, а конец света, и все же она наконец увидела впереди психиатрическую больницу Дебьен, прилепившуюся сбоку к утесу. Старая постройка сливалась с гранитом. Те же серо-черные тона, то же уныние, острые грани, выступающие углы, словно здание было вырезано гигантскими ножницами.
Абигэль вдруг стало нехорошо. Страх, всплывший из далекой юности, заставил ее съехать из осторожности на обочину. Она дышала часто, прерывисто и ожидала, что упадет с минуты на минуту. Больница прямо по курсу что-то ей напоминала. Она порылась в недрах своей обрывочной памяти и увидела на долю секунды табличку «Центр сна». Горы в снежных шапках вокруг… Альпы? Была ли она в подобном месте, где ее лечили от нарколепсии? Как долго? И в каком возрасте?
Картинка исчезла. Абигэль тряхнула головой, воспоминание было мимолетным, как дымок в порыве ветра. Возможно, Фредерик прав: гоняться за призраками бывает опасно.
Она заехала на парковку, где стояло несколько машин. Требовалось изрядное мужество, чтобы работать в этой могиле, отрезанной от города. Психиатрии в этом плане предстоял еще долгий путь. Курс на холл-приемную с книгой Джоша Хеймана под мышкой. По сравнению с этой больницей Безумная Вдовушка могла бы соперничать с мисс Франция. Абигэль подумалось, что, если бы архитекторы могли построить это каменное чудовище на острове посреди океана, тем самым окончательно отрезав его от людей, они бы это сделали.
Мишель Симон оказался маленьким коренастым человечком с обезьяньим лицом, лысой головой и ушами как у Голлума во «Властелине колец». На первый взгляд возраста он был давно пенсионного. На нем был белый халат, в котором он утопал и, казалось, парил внутри, точно призрак. Они поговорили несколько минут, и очень скоро речь зашла о Николя Жантиле.