Сны хрустальных китов

Но не успела она вновь поднять кинжал, как ожила кованая решётка камина, многоногим уродцем вырываясь из пола. Светильники с грохотом обрушились на пол, поползли по ковру, молотя обрывками цепей. Затряслась кровать, заходил ходуном комод, дротиками пронзили воздух отлетевшие от него ручки. Все предметы, в которых была хоть крупица металла, набросились на Йовилль. Опрометью сбежала принцесса вниз, во двор, но и там не нашлось нигде для неё спасения. Как не пыталась она отмахнуться, как не старалась спрятаться, заживо была погребена под грудой железа и серебра, золота и латуни. Сплавились они в единый кокон, тесно объяли Йовилль, врастая в её тело подобно корням в трещины камней. Долго длилось превращение, но когда настало серое утро, над дворцом поднялась жуткая гадина, какую никто до селе не видал. Так и кружит она тысячу лет над седыми пиками и руинами своего прекрасного дворца, и скрежещет металлическими зубами от невыразимой досады. И по сей день в горах в непогоду можно расслышать:

— Страшна любовь твоя, Йовилль, страшна, горная принцесса!

Интерлюдия вторая: звуки

Смех и шёпот. Шёпот и смех. Они всё ещё звучат у меня в ушах, словно кто-то раз за разом прокручивает одну и ту же запись. Стоит закрыть глаза, как ко мне возвращаются воспоминания о ней. Шелест её юбок, когда девушка присаживалась передо мной в традиционном поклоне. Пряча в уголках губ улыбку, не поднимая глаз. Шелест этот напоминал шорох сминаемой под нашими спинами травы. В шелесте этом слышалось обещание: я буду ждать тебя, как всегда, на условленном месте. Нам не нужны были никакие секретные знаки: только тихий шелест ткани.

Она никогда не кричала. Словно боялась лишний раз поколебать воздух, разбить неприкосновенность тишины. И часто, пока моя голова покоилась на её коленях, всё, что я слышал — был стук её сердца, такой же осторожный, как и она сама. Злость, гнев, обида. Это я мог орать во всю глотку, у неё же негодование оставалось в жестах, в выражении глаз, но никогда — в голосе. Позже, намного позже учёные разделят людей по типам, поделят на группы. На холодных и тёплых, на взрывных и тлеющих. Но всё это чушь. Моя возлюбленная не была холодна, словно остывший пепел от костра. Она горела по-своему, даря своё тепло, принося свет. Словно маяк, рядом с которым ей предстояло проводить свои одинокие вечера, пока я томился где-то между жизнью и смертью.

Вздохи. Неглубокие, когда нужно собраться с мыслями. Отчаянные, когда слова застревают в груди. Как вода, что перекатывает камни, стачивая их острые грани, превращая в округлую гальку, её вздохи были подобны резцу, отсекающему всё лишнее. Смерть от утопления считается одной из самых страшных. Но море, простирающееся внутри неё, было таким ласковым, что я готов был рискнуть. И когда увидел её, рассеянно бродящую по торговым рядам, немедленно бросился наперерез, как отчаянный ловец жемчуга бросается с лодки, чтобы добыть, возможно, одну-единственную жемчужину.

Её смех был похож на перезвон мелких монет в мешочке. Дробный, отрывистый, чуть глуховатый. Моя любимая любила смеяться. Она смеялась всем телом. Смеялась руками, ногами, часто запрокидывала голову, и тогда смех почти превращался в клёкот. Он совсем не вязался с голосом девушки, с её хрупкой фигурой и маленьким личиком. И нельзя было хотя бы не улыбнуться в ответ. Нельзя было не поддаться на его сладость — густого горчичного мёда. И когда смех обрывался, казалось, произошло что-то ужасное, что-то непоправимое. Но мгновение спустя всё возвращалось на место. Нет. Ничего не случилось. Она всё также стоит рядом, отирая платком глаза от выступивших слёз.

В тот вечер мы почти ничего не сказали друг другу. Просто стояли и смотрели, как падает снег. Будто никогда не видели прежде. Она заговорила первой. Нет, зашептала. И шёпот мешался с дыханием, и каждая снежинка забирала часть этого шёпота. Стоит закрыть глаза, и они тут же появляются за закрытыми веками. Безгласые вестники зимы, её дети и её воины. И уши наполняют все потерянные для меня звуки.

V

У него имелось ещё полтора часа. Захлопнуть крышку бесполезного компаса. Достать пожелтевший конверт с письмами. Длинными, короткими, больше похожими на наспех накарябанные записки. Он помнил, как ждал каждое из них, и как они пахли, когда попади к нему в руки. Помнил все завитушки букв, продолжая, словно одержимый, перечитывать их раз за разом, разбирая заново. Да только лицо той, что когда-то написала эти письма, позабыл.

Она превратилась в подобие послевкусия на языке, в отпечаток на сетчатке после взгляда на слепящую лампу. И всё же осталась при этом реальнее, чем все окружающие Лайтнеда люди. Не удивительно, ведь Фредрик давно перебрался в мир духов и теней. Стал кем-то иным, кем-то отличным от остального человечества, а потому свои мысли и тайные желания мог поверить только такому же существу, как он сам. Существу из другого измерения. Не живущему, но и не умершему до конца.