Сны хрустальных китов

Густас сидел за своими приборами и совершенно не замечал происходящей вокруг суеты. Видя главного инженера таким сосредоточенным и, одновременно, воодушевлённым, Фредрик ощущал к нему искреннюю симпатию. Если бы Лайтнед мог поделиться своей настоящей биографией, его первым слушателем, несомненно, стал бы Леон. Не то, что те пустоголовые невежды, крысы, что так пугливо прошмыгнули мимо капитана, Густас никогда не опустился бы до подслушивания, до грязных шепотков за спиной. Он обладал необычайной преданностью, как своему призванию, так и окружающим его людям. Возможно потому, что месяцами слушая Небесный мир, устал от земной суеты. Лишь живое лицо с зелёными глазами и густыми, вечно прибывающими в движении бровями, могло ненароком выдать чужой секрет. Но сейчас застыло и оно. Лайтнеду пришлось похлопать инженера по плечу, чтобы тот обратил на него хоть какое-то внимание:

— Послушайте, — предложил Леон, уже без каких-либо напоминаний переключая сигнал на прямую трансляцию. — Разве это не настоящая музыка?

Из динамиков раздались голоса. Не как прежде — отдельные фразы, не перекрывающие друг друга обрывки разговоров разной громкости. Это было похоже на заранее отрепетированный спектакль. Странный спектакль, в котором участвуют десятки актёров, каждый из которых произносит всего один-два слова. Из-за того, что голоса так часто сменяли друг друга, Фредрик долго не мог понять, чему именно так радуется Густас. И только когда тот начал вслед за голосами повторять: «Зяблик, зяблик, подорожник…», — почувствовал, как у самого сильно и быстро забилось сердце.

— Это старинная присказка, — с победоносным видом просветил начальство Леон. — Когда я был маленьким, мама часто её повторяла. Зяблик, зяблик, подорожник, вдоль дороги трын-трава. Не ходи ты за ворота, коли воля дорога…

— За воротами-то ветер, унесёт он далеко. Зяблик, зяблик, подорожник, выпей лучше молоко. Станешь крепким да удалым, станешь сменою отцу. И не будет ветер страшен уж такому молодцу, — продолжил Лайтнед. — Зяблик, зяблик, подорожник, страшной бури слышен стон. Ты сомкни скорее очи, крепкий позови-ка сон. Я повешу колокольчик, пусть во все концы звенит. Зяблик, зяблик, подорожник, мой младенец сладко спит. Это не присказка, а колыбельная.

— Нет, мама не так говорила: «Зяблик, зяблик, подорожник, белой бури слышен стон. Не сомкнуть сегодня очи, не придёт ко мне уж сон. На ладье уплыл далече да со свитой милый друг. Колокольчик я повешу, чтоб сберечь его от вьюг. Зяблик, зяблик, подорожник, иней синий на траве. Друг мой скоро возвратится, сердце он оставил мне. И не будет уж покою, коль назад не воротишь. В колокольном бури звоне ты меня, мой друг, услышь». Нет, капитан. Это, скорее, на какой-тозаговор похоже. Хотя вы правы, под это мамино многократно повторяемое «зяблик, зяблик», я, и правда, быстрее засыпал. Малышам, им ведь всё равно, что взрослые бормочут, главное ведь интонация.

— Да уж, — нервно сглотнул Фредрик. Ему было неведомо, когда знакомая с колыбели песенка превратилась в девичьи страдания. Но он не сомневался, с какого именно времени начались эти метаморфозы. — Всё равно.

— Погодите… — подняв указательный палец вверх, призвал замолкнуть командира Густас. — Вы правы, капитан. Эхо придерживается вашей версии.

— Эхо что?

— Они тоже повторяют слова колыбельной, — с некоторой досадой признал инженер.

В эфире лишь на несколько секунд наступила тишина, а потом все те же или другие голоса продолжили свою удивительную перекличку, сами подобные разнопёрым птичкам.

— А теперь что-то другое. Ух ты, а этого я совсем не знаю! — в голосе Густаса зазвучал неподдельный восторг, и он сделал трансляцию громче.

Весь отсек затопило рекой звуков и слов, не просто проговариваемых, а сливающихся в единую песню. В отличие от главного инженера, Лайтнед легко узнал её, и пульс окончательно пустился в галоп. Никогда прежде, за последние двадцать лет уж точно, Фредрик не испытывал такого волнения. Кровь в венах стала горячее кипятка, превращая мышцы и кости в некую податливую массу. Если в прошлый раз капитан не смог прямо стоять из-за объявшего его ужаса, то теперь к нему вернулась надежда.

Он не мог перепутать. Не мог забыть, как бы не уверял себя в том, что уже не помнит.

— Можешь отфильтровать? — поспешно схватив инженера за руку, попросил Лайтнед. — Только этот голос, я имею в виду.

— Попробую, но не думаю, что получится. Сигнал вещается на общей частоте, сложно отделить одного поющего от другого.

«Зима пургою…» — вновь разнеслось по отсеку.

— И все же отфильтруй и запиши. Прошу.

Услышав последнее слово, Густас опешил. Хватило бы обычного приказа, но командир не приказывал, а именно просил. Да ещё таким взглядом наградил Леона, будто… от согласия инженера зависела, по меньшей мере, жизнь начальника. Отрывок песни повторился ещё три раза, будто иглу на диске проигрывателя заело. Но потом трансляция продолжилась без перебоя.

— Хорошо, — кивнул Густас.