Сны накануне лета (СИ)

Становилось все жарче, Тауриэль попыталась оттолкнуть его, но он лишь крепче сжал пальцы на ее бедрах, слизывая ее соки, вдыхая ее, как истекающий нектаром бутон, и дыша часто и трудно. Тауриэль как никогда радовалась темноте. Она не пережила бы его взгляда. Ее бы разорвало от удовольствия, к такому она не была готова. Как и к тому, что забилась под его глубоким поцелуем и тем, что его язык скользнул прямо внутрь ее тела, и что-то произошло — тонкая и короткая струйка ее собственной влаги обожгла, вырвавшись, влажные складки, и Кили издал приглушенный звук, который эльфийка не могла ни с чем сравнить.

Зажимая себе рот ладонью, она чувствовала, как тяжело он дышит, прижавшись лицом к ее животу, и только повторяет между неразборчивым бормотанием на кхуздуле:

— Спасибо, любовь моя, спасибо, спасибо…

Обняв ее, он долго и трепетно целовал ее лицо и губы, гладил ее тело, а Тауриэль, застыдившись собственного удовольствия, почти не шевелилась, только крепче прижимаясь к нему, горячему, взмокшему. Обнаружила под своей ладонью теплую влагу на его животе. О ее происхождении тоже догадалась не сразу, а лишь по запаху: терпко пахло солью, землей и потом. Несмотря на стыд, одновременно девушка обрадовалась: лаская ее, Кили излился, даже не прикасаясь сам к себе.

Но когда она, стесняясь, хотела еще раз поцеловать его и предложить… что, еще не решила, то обнаружила, что Кили, прижавшись к ее боку, мирно спит. Точно, как и всегда. Тихонько сопя и иногда похрапывая. Скользнув кончиками пальцев по его лицу и щетинистой щеке, Тауриэль обнаружила, что он улыбается. Обняв его, уткнулась носом в его плечо, и поклялась перед Эру — и это было больше, чем брачная клятва, произнесенная в полусознании лишь потому, что Кили того хотел:

— Ни один мужчина в мире и за его пределами, кроме него, не прикоснется ко мне. Никого, кроме него, не допущу к своей душе. Кили, рожденный наугрим, моя судьба и мое предназначение. Без него никакая вечность мне не нужна.

Может, надо было произнести это именно так, в тишине и темноте перед собой, прежде всего, чтобы осознать и принять по-настоящему.

…

Когда-то, когда Ори была малышкой, Торина она называла «дядя». И теперь, снова став частью его семьи, она уже несколько раз ловила себя на том, что готова забраться к нему на колени, и попросить конфет. Особенно после того позорного утра, когда она, ковыляя в раскорячку и отчаянно стыдясь себя, столкнулась с ним у двери купальни. Он изумленно поднял брови, остановил ее, внимательно рассмотрел у ближайшего светильника, и… рассмеялся.

— Мне Фили на цепь посадить? Или вас обоих, да по разным углам? — спустя две или три минуты странного молчания спросил узбад.

И Ори разревелась, уткнувшись ему в грудь. Прошел день после того, как Фили наложил строгий запрет на всякие попытки исполнения супружеского долга, но засосы на шее сходить даже не начинали, а уж походка выдавала молодую гномку за сто шагов.

— Прости, детка, — непривычно-ласковый Торин, как когда-то, в детстве, — ну все, не плачь, не надо. Не обижает же он тебя, нет? Если что, иди ко мне сразу.

— Я его обижаю больше, — вырвалось у девушки, и от собственной смелости слезы полились еще безутешнее.

— Глупенькая моя. Оба вы мои глупые. Ну, с кем не бывает.

Вот и захотелось снова назвать его «дядя». Он вообще переменился к ним, и к ней, и к Фили. И даже к Кили, хотя и поджимал сурово губы при виде младшего племянника, что старался проскользнуть мимо незаметно, и хмурился. Наверное, больше из привычки. Пройдет время — Ори знала Торина, — и он оттает. Он всегда таким был. Посердится. Поругается. Поворчит. И простит. И сам еще не раз извинится — такой уж он был гном, этот Торин, сын Траина. Всю свою жизнь боролся с собственной вспыльчивостью, и всю жизнь из-за нее попадал в истории.

Некоторые едва не стоили ему жизни. С годами Торин в своем упрямстве ничуть не изменился. Зато они выросли, и скоро смогут позаботиться о нем, как он заботился о них в детстве: будут потакать его маленьким слабостям, позволят ему отрешиться от государственных дел, а потом, если Махал будет милостив, обрадуют его внуками и скрасят его одиночество. Торин любил детей, хотя собственных так и не завел.

Ори была так счастлива, что хотела поделиться счастьем со всем миром. С каждым встреченным по дороге гномом. Но, придя в купальню спустя две недели после того, как, наконец, зажили «страшные любовные травмы», как называл их шутя Фили, натолкнулась там на задумчивую и одинокую эльфийку.

Та вздрогнула, и хотела покинуть бассейн, и гномка поспешно отвернулась: вдруг обычаи остроухого народа запрещают совместные купания?

— Все в порядке, — тихо произнесла Тауриэль, — если я тебя не смущаю, ты меня тоже не смущаешь.