— А в чем его гениальность?
— Принцип электрических машин и генераторов — основа нынешней цивилизации. Он открыл вращающееся магнитное поле.
— Расскажи еще о Кюри. Руки не устали?
— Нет. Она очень смелая. Мы катались на лодке по Женевскому озеру, были далеко от берега, когда я сказал: «А что, если лодка вдруг опрокинется? Я ведь не умею плавать». «Я тоже», — спокойно ответила она. С ней было хорошо ходить в горы, интересно и необременительно.
— Но ты же говорил, что у нее душа селедки.
— Разве? Наверное, вспомнил какую-нибудь ерунду.
— Не ответила на твои ухаживания?
— Возможно. Впрочем, она была довольно уродлива, и две Нобелевские премии не компенсировали этого.
— Значит, метафизика ни при чем?
— Хотя… вспомнил! На конференции в Брюсселе в девятьсот одиннадцатом все только и говорили о ее романе с Полем Ланжевеном.
— У тебя со многими были романы.
— Я хотел любить. Без любви жизнь бессмысленна. Это было до тебя и совсем другое, чем у нас с тобой.
— Рукава сделать пошире?
— Как хочешь. Вот смешная история с женщинами. Однажды в Берлине на мою лекцию пришла сильно накрашенная проститутка. Я насвистывал свою песенку про Теорию, а она бросала на меня одобрительные и ободрительные взгляды. Она была довольно хороша собой, и, скажу честно, я с трудом удержался, чтобы после лекции не пойти за ней… С тобой я могу говорить обо всем. Если бы ты знала, какое счастье иметь такую возможность.
Она встала, сняла с его рук моток шерсти, тихонько провела ладонями по его лицу сверху вниз. Мусульманский жест, который он любил. Говорил, что снимает напряжение и усталость.
— Пойду погляжу на Марту.
— Подожди. — Он взял ее руку и притянул к губам. — Когда-то Ратенау сказал мне, что Палестина — это всего лишь множество песка. Так вот: жизнь — это всего лишь множество ошибок.
Она молчала, глядя в его блестящие, как антрацит, глаза. Потом спросила:
— Ратенау убили антисемиты? Да? Тебя тоже могли убить.
— В двадцать четвертом вряд ли. Они просто устроили мне обструкцию на моей лекции.
— Какая гадость!
— Но смешная. Я им аплодировал.
— Я все-таки пойду навещу Марту.
Эстер и Мадо сидели на террасе с таким убитым видом, что она испугалась. У Мадо нос повис еще больше, а высокие скулы хорошенькой Эстер выделялись в свете керосиновой лампы, как два яблочка.
— Что сказал доктор?
— Его нет дома, уехал к другому больному, а у нее была рвота.
— Вы не заметили, аптека в поселке открыта?
— Воскресенье, час поздний, вряд ли, — протяжно сказала Мадо.
— Можно позвонить, он откроет.
— Это неловко. — Из-под глянцево-черной косой пряди остро смотрел сорочий глаз Эстер.
«А за что вам деньги платят? Еще и за то, чтобы вы делали то, что неловко».
Вот что следовало бы ей сказать, но это было невозможно и несправедливо. Вот уже почти двадцать лет Эстер, презрев соблазны личной и семейной жизни, служила Генриху.
— Я все-таки съезжу, — сказала медовым голосом. — А пока, может, согреть воду? Марте сейчас полезно подержать ноги в горячей воде.