Сны накануне. Последняя любовь Эйнштейна

По утрам они завтракали на балконе, закутавшись в мягкие, пушистые гостиничные халаты, а вечером отправлялись куда-нибудь в гости. У Луизы здесь оказалось множество знакомых. Особенно в Беркли. Ее тоже приняли в местном отделении Общества с распростертыми объятиями. Жертвовали на Западном побережье легче и щедрее, и вообще публика здесь была мягче и артистичнее. Не так деловита, как в Нью-Йорке, не так формальна, как в Вашингтоне, то ли климат сказывался, то ли приверженность многих из местной интеллигенции левым убеждениям.

Луиза просто расцвела. Она даже одевалась здесь по-другому — в легкие, летящие кремовые одежды из замечательной шелковой китайской чесучи.

Вечерами они долго не могли уснуть после возвращения из гостей, возбужденные разговорами и чудным калифорнийским вином. Их очень сблизило то, что обе выросли в глухой провинции. Луиза рассказывала о жизни в маленьком местечке на Украине, где ее отец был управляющим богатым имением. Местечко раскинулось на берегу Днестра, и достопримечательностей в нем было разве что турецкая крепость, паром через реку, пивоваренный завод и фабрика ковров. Рассказывала она и о старинном городе Каменец-Подольске, где смешались турецкая, украинская и еврейская культуры, о маленьком местечке Меджибож, где хранились древние еврейские книги. Каждую весну семья выезжала в Карпаты, в город Коломыя, «на черешню». Никогда, нигде Луиза не ела больше такой замечательной огромной и сладкой черешни. Считалось очень полезным объедаться черешней целую неделю. У тетки в Коломые был очень красивый дом, назывался «Вилла Ванда», и вазы с черешней стояли везде — на всех столах.

У Луизы была большая грудь, тонкая талия, узкие бедра, немного суховатые ноги и тонкие губы, но зато — потрясающая ослепительная улыбка, бархатные глаза и, что называется, роскошные — вьющиеся иссиня-черные волосы. Ее можно было принять за итальянку, за испанку или за немку с юга Германии, тем более что на всех трех языках она говорила безукоризненно. По-английски и по-французски тоже. Она училась в Сорбонне и Венском университете, объездила полмира и очень любила своего Виталеньку — невзрачного очкарика, похожего на лягушонка. Виталенька был большим человеком в посольстве и при этом мастером на все руки: мог починить все — от автомобиля до радиоприемника.

Конечно, до Виталеньки у Луизы было много романов, она об этом не распространялась, но такие вещи чувствуются и без доверительных рассказов.

Потом, в Москве, уже после смерти фараона, Луиза вдруг в порыве откровенности призналась, что всю жизнь ее мучает один грех: когда-то давным-давно, в молодости она невольно стала причиной гибели своего первого мужа.

«Ну, не только его», — подумалось неожиданное, потому что вспомнила ту поездку в Сан-Франциско и как внезапно вечером на какой-то улочке в квартале Кастро увидели Бобби в недвусмысленной ситуации. Очень неудачно для Бобби, надо сказать, встретились. Или, скорее, неудачно для его подруги, если смерть можно назвать неудачей.

Они с Луизой увидели его одновременно, и Луиза замедлила шаг. Бобби садился в машину, стоявшую под фонарем возле элегантного дома в викторианском стиле. Он открывал машину, и в это время из дома выбежала девушка в шелковой пижаме, вьющиеся рыжие волосы вспыхнули в свете фонаря, как золотое руно.

— Нет! — крикнула девушка. — Нет! Это невозможно!

Бобби оглянулся и увидел их. На его лице отразился такой ужас, такое смятение, что, если бы она определенно не узнала его, она бы никогда не поверила, что лицо ироничного, всегда невозмутимого Бобби может выразить такое сильное чувство.

Но он смотрел на Луизу, смотрел, как смотрят на Горгону, на призрак отца Гамлета, и хотя Луиза отступила в тень, он узнал ее и смотрел, не отрываясь.

Девушка, остановившись перед ним, сцепив руки за спиной и вытянувшись всем телом вверх, повторяла звенящим почти детским голосом:

— Я не вещь, понимаешь, я не вещь!

Она была очень хороша: тоненькая, гибкая, с длинной шеей и прелестным овалом лица.

Луиза твердо взяла за локоть и потянула к себе: «Идемте, чего вы встали», — прошипела она поистине голосом Горгоны.

Они поймали такси и через полчаса были в Беркли, в красивом доме, где в большой комнате с огромным количеством книг (книжные шкафы закрывали стены, книги лежали на столах, на подоконниках) расположилась компания загорелых веселых людей. Сидели с бокалами, кто-то вышел на лужайку перед домом, горели китайские фонарики, развешенные на ветвях деревьев, и видение золотоволосой девушки в золотистой шелковой пижаме, стоящей перед Бобби и выкрикивающей: «Я не вещь!», казалось кадром из давно виденного фильма.

Луиза чувствовала себя в компании как рыба в воде, она многих здесь знала, а с теми, кого ей представляли, уже очень скоро болтала так оживленно, с такой искренней симпатией, будто была знакома вечность. Невозможно было представить, что она может шипеть таким страшным шепотом и такой железной хваткой брать за локоть.

И все же в конце вечера Луизу ждало еще одно испытание, и она его выдержала.