Сны накануне. Последняя любовь Эйнштейна

Вечеринка была в той стадии, когда все, перемолвившись со всеми, разбились на маленькие кружки «по интересам». Ровный тихий гул голосов время от времени прерывали взрывы смеха, на террасе кто-то профессионально наигрывал красивую мелодию, вечеринка удалась. Луиза сидела в кресле, а у ее ног примостился на расшитой подушке мужчина с усиками, той неопределенной киношно-слащавой мексиканской внешности, что можно встретить и среди уголовных, и среди аристократов. Правда, во взгляде его не было томности, скорее, взгляд был безразлично-закрытым.

Она пыталась вспомнить, кем он представился, и никак не могла — что-то расплывчатое, неясное, но Луиза разговаривала с ним оживленно и даже кокетливо.

Луиза была так увлечена беседой, что не заметила, как в комнату почему-то с веранды вошли новые гости: Бобби и маленькая стройная коротко остриженная женщина с черными блестящими бровями и будто отлакированными волосами, прилизанными так гладко, что прическа походила на купальную шапочку. Луиза не могла их заметить, потому что сидела спиной к двери на веранду, зато она, сидевшая в углу в полумраке, сумела подготовиться к новой встрече с Бобби.

Но спутница Бобби сразу увидела Луизу и просияла. Что-то сказала Бобби, он улыбнулся, кивнул. Судя по всему, он тоже подготовился: ожидал встретить Луизу здесь и все же не спешил к ней, потому что, когда его жена (конечно, это была жена) направилась к Луизе, он с необычайной ловкостью поменял курс и пошел в другую сторону.

В этот момент они встретились взглядами, и он сложил ладони в восточном приветствии.

Женщины расцеловались, как сестры после долгой разлуки. Приторный мачо тотчас вскочил с подушки, и черноволосая красавица, как сказали бы в старину, «грациозно опустилась» у ног Луизы. Луиза смотрела на нее с искренней сестринской нежностью и даже поглаживала ее руку. Потом подошел Бобби, и они продолжали болтать по-родственному.

Она была изумлена: в доме Генриха Бобби никогда не говорил о том, что знаком с Луизой.

Но и с ней он обошелся очень тепло, познакомил с женой, расспросил о здоровье Генриха. Это вообще был вечер какой-то всеобщей любви и расположенности друг к другу. Потом, вспоминая теплую ночь Калифорнии и красные китайские фонарики в темной листве, она догадалась, что волна дружелюбия и доверия всех ко всем исходила от Луизы, и это был генератор такой мощности, что под его излучением гости завибрировали в унисон. Жаль, что нельзя было поделиться наблюдением с Генрихом и сказать, что генератор Луизы, пожалуй, не слабее того из Филадельфии, заставляющего исчезать людей.

О девушке на улице в квартале Кастро они с Луизой не обмолвились ни словом.

В Сан-Франциско она собрала в чеках большую сумму. Левые интеллектуалы из университетов и еврейская община давали на помощь России щедро, и, казалось, уезжать должна была в хорошем настроении, но с утра томила печаль, и когда ехали в аэропорт по улицам, обсаженным кажущимися серыми в утреннем бессолнечном свете гортензиями, когда промелькнули красно-золотые ворота в чайна-таун, она думала: «Я этого никогда больше не увижу».

Луиза тоже была довольна поездкой, сидела рядом, прикрыв глаза и чуть улыбаясь. Спали мало — рейс ранний, но лицо Луизы было безукоризненно гладким, и все же в беспощадном утреннем свете выделялся темный пушок над верхней губой.

«Она увидит этот город, а я — нет».

Попросила остановить машину на холме уже за городом. Сан-Франциско лежал внизу, бело-розовый на краю фиолетовой бескрайней пустыни океана, как огромный цветок гортензии. На пляже под холмом запускали воздушных змеев, и коричневые человечки беспорядочно перемещались вслед за хвостатыми драконами.

«И этого я никогда больше не увижу».

Напророчила. Первый раз выпустили за границу через двадцать лет после возвращения. Какая-то дикая, унизительная поездка. Были гостями на подводных лодках, почему-то находившихся в Александрии.

Им выдали по пятьдесят долларов на семью, и они вчетвером поехали в Египет: она с Деткой и бородатый Брыкапьников тоже с женой. Брыкапьников специализировался на бюстах Ленина, или «кормильца», как называли его между собой художники и скульпторы. Мадам Брыкальникова состояла в родстве с могущественным серым кардиналом, ответственным в Политбюро за идеологию, и потому говорила медленно, с паузами и часто кривила и без того некрасивое птичье личико, здорово смахивающее на постную физиономию брата-туберкулезника. Но к маленькому носатому личику с впалыми щеками прилагались ширококостные стати, и потому мадам Брыкальникова напоминала доисторического ящера или кенгуру, тем более что руки с крупными кистями держала, согнув в локтях, прижатыми к телу. Роль сумки для детеныша выполнял большой коричневый кожаный ридикюль.

Подводники кормили простыми, но вкусными обедами и вежливо слушали рассказы Брыкальникова о том, как он работает над образом Кормильца, дожидаясь, когда придет черед другого бородатого — Детки.