Сны памяти

С этого собрания началась наша студенческая компания. Это была обычная студенческая компания. Состав ее был более или менее стабильным: Ян Горбузенко; Юлий Даниэль, мой наставник в поэзии; Юра Финкельштейн — тоже парень не со школьной скамьи, помнится, до филфака он учился в каком-то техническом вузе; Римма Белина, я — обе вчерашние школьницы; Лида Шершер — девушка постарше нас, она жила вполне самостоятельно, училась и работала, во всяком случае, подрабатывала; еще к нам прочно приклеился Володя Зархин, тоже фронтовик, в общем-то, человек чуждый нашей компании, но проводивший с нами время и сидевший в аудитории на одной с нами скамье (лавке), вместе с нами сбегавший со скучных лекций. Мы сами называли себя «Лавочка», так нас называли и другие студенты.

Мы не были замкнутой группой — к нам нередко присоединялись и другие студенты, даже и с других курсов и отделений: Шурик Дун, очень эрудированный в филологии парень, серьезная Неля Лейкина, совсем взрослая полька Сара Рейнгольд. Она была польской комсомолкой и, когда их оккупировали фашисты, вместе со своими друзьями перешла через границу в СССР и сразу же попала в советские лагеря, а после них ей как-то удалось зацепиться в Харькове и поступить в университет. Это была молчаливая девушка, о лагерях она никогда ничего не рассказывала. Вместе с нами часто прогуливала лекции Мара Габинская, обычно она присоединялась к нашей компании со своим другом студентом 2-го курса Стасом Славичем-Приступой, который потом стал очень неплохим писателем в Крыму; я дружила с Ирой Немировской, с Симой Трескуновой, студенткой с классического отделения, с которой я прежде училась в одном классе школы — в общем, почти у каждого члена «Лавочки» был свой собственный небольшой кружок знакомых и друзей, и все они так или иначе приклеивались к основному составу Лавочки. Третьекурсницу Марлену Рахлину прочно «зачислили» в ее состав. Сейчас, когда я всех перечисляю, стараясь никого не пропустить, я понимаю, что мои старания безнадежны: пришлось бы назвать почти всех студентов филологического факультета тех лет, со всех курсов и русского, и классического отделений, а некоторых и с украинского отделения, и даже с других факультетов. Так, мы были дружны с парнем с физфака Мусиком Кагановым — сыном нашего любимого преподавателя Исаака Яковлевича Каганова. Но Лавочка, семь человек, названных здесь в самом начале, оставалась центром общего притяжения.

Что же нас объединяло? Почему к нам тянулись многие другие?

Во всяком случае, не общие научные интересы. Их ни у кого из нас не было, кроме Шурика Дуна, да и ему не с кем было их разделить, и поэтому его рассуждения на теоретические или исторические темы оставались монологами и обычно не вызывали никакого отклика. Меня, правда, уже тогда интересовала общая, теоретическая лингвистика, но я так мало знала хотя бы что-то из этой области, а, по правде сказать, и не старалась узнать побольше, была настолько невежественна (и сама понимала это), что боялась рот раскрыть, ощущая заранее, что бродившие у меня в сознании в полном беспорядке вопросы ни у кого не вызовут ни малейшего интереса, разве что недоумение: «Подумаешь — фонемы, морфемы! Да кому и зачем это все нужно?»

Конечно, в нашем объединении немалую роль играли романические отношения: парочки возникали, распадались, образовывались новые. Иногда невозможно было понять, кто с кем «дружит», как теперь говорят, кто на кого «глаз положил». Тут тоже были свои центры притяжения: дамский угодник Юлий Даниэль; Юлюня Кривых, красивый, как молодой бог; среди девушек окутанная притягательным романтическим флером поэтесса Марлена Рахлина (ее жених поэт Борис Чичибабин в это время сидел в лагере — за стихи).

Все в нашей компании тянулись к поэзии: кто-то сам сочинял стихи, кто-то знал много стихов тех поэтов, чьи имена были под запретом или полузапретом (можно — от сих до сих), кто-то знал хотя бы сами эти имена.

Но дело не в запретности тех или других стихов, а в самих стихах. С одинаковым вдохновением читали и признанных советских поэтов — Тихонова, Алигер, Асеева, Багрицкого, Светлова; меньше — Гумилева, Есенина, Ахматову, Блока, больше, Цветаеву, Пастернака; почти не читали Мандельштама: ритмы не те, для этих стихов нужна более камерная, более интимная обстановка, мы же читали стихи, бродя по улицам, по университетским коридорам, нередко вместе, можно сказать, хором, один начинал, кто-то подхватывал. Как песню пели…