Сны памяти

Через день, как раз к похоронам приехал Юлик. Он сказал: «Собери самое необходимое на первое время». И увез меня в Москву. Я тогда вовсе не думала, что уезжаю навсегда. А так, на некоторое, неопределенное время. У меня и в мыслях не было, что мы поженимся, хотя я была уже беременна. Юлик, я знаю, тогда тоже не помышлял о браке.

МАРКСИЗМ И ВОПРОСЫ ЯЗЫКОЗНАНИЯ

Эта лингвистическая тема настигла меня несколько лет спустя, уже после того, как я, закончив университет, поработала в школе и вдруг оказалась без работы — из-за «пятого пункта» в анкете. Педагогом я была не просто неплохим, а даже хорошим. Меня любили ученики. Но терпеть не могли административные работники, из-за строптивого нрава, наверное. Сама же я любила учить русскому языку, не любила и не умела преподавать литературу. Из-за неуживчивости, и по обстоятельствам жизни мне пришлось сменить три школы — одну провинциальную и две в Москве. Таким образом, я осталась без работы, во всех московских отделах народного образования, куда я обращалась, зная об имеющихся там вакансиях, везде, едва познакомившись с моей анкетой, мне говорили: «филологи нам уже не нужны». Я сунулась в академический Институт русского языка, я сказала, что готова работать лаборанткой, исполнять любую техническую работу. Ответ я получила такой: «В наш институт мы берем на работу только носителей русского языка». Хотелось, конечно, спросить «А какого языка я носитель?» Но все было сказано ясно и недвусмысленно. Пришлось перебиваться разными случайными заработками: я шила для ателье вспомогательные детали, писала под чужим именем тексты для Литературной энциклопедии — спасибо ныне покойной Елене Михайловне Закс, она давала мне и Юлию Даниэлю такую работу, она же порекомендовала меня внештатным корреспондентом в редакцию только что созданного журнала «Дружба народов». Там меня и моего приятеля, тоже инвалида по пятому пункту, ныне покойного, Якова Горбузенко — нас обоих прикрепили к отделу «Хроника культурной жизни республик СССР». В отделе, кроме нас двоих, не было других корреспондентов, не было и денег на командировки в республики. Поэтому нам приходилось собирать эту самую хронику у оказывавшихся в Москве разных деятелей республик, имевших, по нашим соображениям, мало-мальское отношение к культуре. Потенциальных информаторов легче всего найти среди депутатов Верховного Совета в дни сессии. Выбор (из списка) производили мы сами: «Так, певица из Армении — годится; работница ковроткацкой фабрики из Белоруссии — пусть расскажет что-нибудь о народных орнаментах; председатель колхоза из Чувашии — культурная жизнь в глубинке — подойдет!»

Это был очень забавный опыт общения с народными избранниками. Конечно, и я, и Горбузенко сами знали, что депутаты — подставные фигуры, марионетки в грандиозном кукольном театре. Но люди-то все равно все разные, а тут нам представилась возможность увидеть их вживе. Расскажу об этом в другой раз.

Вот таким образом в списке будущих наших собеседников оказался действительный член Академии Наук Мордовской АССР, лингвист, специалист по финно-угорским языкам. По нашей просьбе он рассказал нам свою историю — чем, как занимается, как стал академиком, в чем видит свои обязанности депутата, такой вопрос мы задавали всем, с кем разговаривали, — естественно, не для журнала, а из личной любознательности).

Чем закончилась дискуссия по вопросам языкознания для Финкеля и Баженова, по моим воспоминаниям, первоначально марристов-мещаниновцев (а попробовали бы они в свое время быть кем-нибудь иным!), вероятно, их заставили покаяться и изменить курс на 180 градусов (а попробовали бы они не перевернуться по команде «Кру-гом!»), а поскольку оба они — и Финкель, и Баженов были людьми умными и порядочными, если и были их покаяния, вероятно, не кровавого характера, без доносов на коллег, а только с прославлением великого и мудрого Иосифа Виссарионовича, который им, рядовым ученым, открыл глаза на их науку. Дон Кнейчер, выписавшись из больницы, вернулся к своей фольклористике. Отнюдь не так мирно и бескровно закончился погром литературоведов-«космополитов» (1948–49 г.г.)

Что касается меня, то лингвистическая дискуссия заставила меня несколько глубже попытаться разобраться с некоторыми теоретическими вопросами языкознания, отвратило от традиционных направлений в науке и привлекло к зарождавшейся «новой лингвистике» — математической, структурной лингвистике. Полезно ли это было для меня? И нет, и да. Не полезно, а вредно: в результате я так и осталась недоучкой в своей любимой науке, на всю жизнь не хватало эрудиции во всех ее областях. Зато я познакомилась с молодыми учеными — Мельчуком, Зализняком и др. Не лично познакомилась, а с их работами. Оказалось, что это направление мне по-настоящему интересно. Им я и стала заниматься в короткий период своей научной жизни и достигла в этом не весьма значительных успехов, но все-таки почувствовала вкус к этим занятиям. Мне снова повезло.