Сны памяти

— Да я рада бы отдать, тем более, раз муж велит. Да вы же сами искали — понятия не имею, где они.

Что уж им так хотелось найти именно эти книжки?

Эта детективная история не так удивила меня, как другое неожиданное обстоятельство. По 30-м годам я помнила, что после ареста отца мамины друзья перестали бывать у нас, а мамина сестра докладывала на собрании, что она с сестрой (т. е., с моей мамой) не поддерживает никаких контактов.

Теперь же все было абсолютно наоборот.

С Лялей Семеновой связан еще один замечательный эпизод. Придя домой, когда закончился суд, я обнаружила записку: «Лара, срочно передай Юлику: простое мыло…» не помню сейчас, что еще она советовала. Когда-то она сама сидела по уголовному делу в малолетке, и вот ее опыт пригодился. Да и все другие Юлькины и мои друзья и приятели не то, чтобы обходить за три версты мой зачумленный дом, наоборот, не таясь, приходили, чтобы помочь, кто чем. Мои прежние коллеги из института русского языка — еще до суда стали приносить собранные между собой деньги. И это продолжалось все время, пока сидел Юлик — пять лет, и пока я была в ссылке — тоже. Насколько я знаю, так же помогали и Маше. Так начинался самодеятельный Фонд помощи семьям политзаключенных.

Мои коллеги по Академгородку, приезжая в Москву, непременно заходили ко мне — хотя их там песочили на собраниях: «Потеряли бдительность! Кого терпели в своем коллективе!» Мой завкафедрой Кирилл Александрович Тимофеев, отважно вступался за меня: «Она у нас хорошо работала». У меня появился названный брат: Эмиль Любошиц, детский врач из Харькова, ходил со мной в юридические консультации, и, действительно, называясь моим братом, вел переговоры с адвокатами, когда пришло время искать защитника для Юлия. А еще другие наши харьковские друзья, Воронели, собирали после каждого судебного заседания у себя в квартире человек 10–12, я или Маша пересказывали, что было на суде, они записывали, так и образовалась почти стенографическая запись судебного процесса.

Я хочу лишь сказать, что в те дни проявилась неожиданная и для меня реакция нашего общества на политический процесс. Я уверена, что такой реакции не ожидал и всеведущий комитет государственной безопасности.

Помню собеседование, которое вел со мной и с Машей некий чин КГБ:

— Вы думаете, сейчас интеллигенция бурлит. Это скоро закончится. Просто люди думают, что начались сталинские аресты. Вот увидят, что мы сажаем только за дело — вот как ваших мужей, как Пеньковского — все успокоятся, замолчат. Судьба ваших мужей от нас зависит, и ваша тоже. Мы можем помочь вам изменить фамилии — как помогли жене Пеньковского…

Им, как и нам, было невдомек, что все только-только начинается, что дело Синявского и Даниэля стало детонатором бомбы замедленного действия.

Я не хочу создать впечатление, будто Маша и я сформировали эту позицию; может быть, нам удалось сформулировать, выразить ее раньше многих.

Правду сказать, реакция на эти слова бывала и неоднозначной:

— Ха-ха, ты хочешь сказать, что Юлька тайный писатель? Быть того не может! Как же это я и не знал, почему он мне не сказал?

А одна наша знакомая, переводчица Рита Яковлевна Райт, пристально глядя на отдушину в стене, выразительно продекламировала:

— Юлик не мог совершить ничего против советской власти.

— Да он и не совершал ничего против, он просто поступал вне ее, вне этих категорий.

— Нет, нет, не может быть; ведь это значило бы закрыть публикацию в «Иностранке» «По ком звонит колокол»; мы так долго ее пробивали, наконец, пробили. Теперь закроют.

Все также, не отводя взгляд от отдушины, она не позволила мне позвонить с ее телефона Сане в Новосибирск: «Тут рядом, в 10-ти минутах, переговорная».

Другой наш давний друг, Яков Горбузенко, узнав, что я приехала в Москву, даже не зашел ко мне сказать, что его вызывали на допрос:

— Ты не представляешь себе, они все знают; они даже знают, как вашу собаку зовут, — оправдывался он, когда его привезли ко мне.

О вдруг обнаружившейся новой ситуации Юлик позднее написал: «Счет находок — на десятки, счет потерь — на единицы». Вдруг появился наш полузабытый приятель по университету Славич-Приступа (муж нашей сокурсницы Мары), с ним пришел вообще прежде никогда не виденный мною Вика Некрасов:

— Что я могу сделать для Юлия? Что ему нужно?

— Да что нужно — того нельзя; а к освобождению, пожалуй, нужна будет зимняя шапка.

— Прекрасно! Шапка за мной, — и позабыл, конечно.

А история с адвокатами! Когда мы стали искать адвокатов — Лунгины назвали нам Дину Исааковну Каминскую. А второго? Я сейчас не помню, кого назвали вторым — вернее, первым — для Андрея. Может быть, сразу Эрнста Когана. Или были еще варианты? Мы познакомились; и Коган, и Дина Исааковна, выслушав суть дела, согласились. Но довольно вскоре, нам передали, что Дина Исааковна просит нас зайти к ней.

— Меня не допускают к делу, — сказала она. — Председатель коллегии Самсонов требует, чтобы я под любым предлогом отказалась от дела. А я хочу вести это дело. Пойдите к Самсонову и добивайтесь, чтобы он подписал наше соглашение.