Сны памяти

О том, что в Советском Союзе есть политзаключенные, я, к моему стыду, узнала только после ареста Юлия Даниэля (Николая Аржака) и Андрея Синявского (Абрама Терца), да и то — не сразу, а только после отправки их в политические лагеря, в зоны, находящиеся поблизости от столицы автономной республики Мордовии. К 1966 г. мы уже немало знали о лагерях и тюрьмах Сталинского периода. Когда я говорю «мы», то имею в виду среду людей, в которой я жила, т. е., среднюю, неименитую интеллигенцию. Знали и по докладу Н. С. Хрущева (хотя доклад и считался «закрытым», для внутреннего употребления особо доверенной публики), но большей части людей из этой среды эта тематика была знакома по рассказам дедов, отцов, друзей-сверстников — всех тех, кто «Север учили не сидя на парте, не пальцем водя по истрепанной карте», а «его … узнали во мраке и в буре, своими боками, на собственной шкуре» (Алла Зимина, моя мачеха). Конечно, рассказы были впечатляющими, не для слабонервных; впечатлениями делились те, кому удалось выжить, кому удалось вернуться «под отчий кров». Спасибо Никите Сергеевичу, вернулись тысячи (а может быть, десятки тысяч) вчерашних зека, в том числе мои отец и мачеха. И мы поверили, что в стране больше нет политзаключенных — т. е., не заключенных, севших за «политику», а тех, кто сидел вообще ни за что — за «язык» (анекдотчики), за лень («знал — не сказал»), да еще была большая категория ЧС — членов семей врагов народа и т. п.

Теперь, наверное, таких освободили — полагали мы. И политлагеря или стоят пустые, или заполнены уголовниками-блатными. Так представляла себе ситуацию я, многие мои друзья и знакомые, Юлий Даниэль, может быть, и Андрей Донатович. Некоторое сомнение поселил сам суд и приговор. Повесть Андрея «Суд идет» квалифицировалась как «клеветническая» — ее героев отправляют в лагерь: где ж это Вы, Андрей Донатович, сегодня видели приговоренных «за политику»? А самих-то Синявского и Даниэля — за что судят? Пусть не за политику, так за литературу.

И вот 1965-й, они арестованы. Февраль 1966-го, приговорены судом — «Юльке пять, Андрею семь, и двенадцать вместе всем». Куда ж их отправят? С кем нары делить придется? Неужели с блатными? — опытные сидельцы говорят, это был бы не сахар!

Вот такие были мысли, такие опасения одолевали. А когда Юлий и Андрей прибыли на место все-таки в политлагеря, в Мордовию, каждому из них пришлось сидеть отнюдь не в гордом одиночестве, оба лагеря были заполнены, как говорится, под завязку: человек 300 на 1-м, куда попал Андрей, а с Юлием, на 11-ом, сидели, как говорили, более тысячи человек! Я, конечно, не ручаюсь, но так говорили сами зеки. Теперь они сами себя называли на русифицированный манер — не зека, а зек, зеки; слово «зека» еще несло на себе след своей этимологии: в бумагах, ведомостях и прочих документах писали «з/к», что значит «заключенный», а множественное число образовывалось тоже бумажным способом. Как пишут №№, так писали и «з/к з/к». В речи же эти самые «зека» не изменялись ни по родам, ни по числам-падежам, т. е. не склонялись. Вроде бы и не существительные вовсе, а так, неодушевленный инвентарь. Так вот, когда число этих самых з/к умножилось до такой степени, что их условными обозначениями можно было бы исписать не несколько строк («з/к, з/к, з/к, з/к…». — и так далее), а целые страницы, а, может, даже и тома, тогда слово вошло в обиход, одомашнилось, что ли. Если моя мачеха, сидевшая в конце 30-х, в своем стихотворении-песне написала так: «Идут зека, в глазах тоска…», то в наши, более простецкие времена сокамерник Даниэля Валерий Ронкин сочинил такой стих: «Раз, два, три, четыре, пять — вышли зеки погулять… Вот вернулся зек домой — оказался он живой»; впрочем, у него же: «Один зека пришел в ЦеКа…» Как видим, норма еще не устоялась[7]. Сам Ронкин безусловно чувствовал себя зеком, а Алла Григорьевна о себе сказала бы: «Я, зека Алла Зимина» — в наши дни она была бы не «зека Зимина», а обыкновенная зечка.

Так вот, оба лагеря, 11-ый и тройка, в 1966-м насчитывали, должно быть, тысячи полторы зеков, а ведь был еще и 10-ый, где сидели «полосатики», лагерь особого режима, где зекам полагалась полосатая форма, еще и женская зона, и лагерь для иностранцев, и Владимирка — крытка для политзаключенных, а, может, и еще какие-то, оставшиеся мне неизвестными. Кто же они были, эти полторы-две тысячи заключенных?