Сны памяти

Героем забавных рассказов часто был Леня Рендель[8] — вот некоторые. Леня донимал Юлия рассуждениями на политические темы; для Юлия все эти разговоры были, как говорят евреи, «бара-бир», он и слушал-то их вполуха. И вот однажды в середине какой-то Лениной тирады (о китайской модели общественного устройства, что ли; я думаю, что если бы Леня произносил свою пламенную речь по-китайски, Юлий понял бы в ней ровно столько же, сколько и по-русски. И вот Юлий вдруг говорит: «Леня, можно задать вопрос?» — «Да-да, конечно же!» — радостно затрепыхался Леня. Юлий: «Леня, а на свободе у тебя была девушка?» И вдруг Леня приосанился, скромно потупился: «В нашей компании я считался донжуаном!» Когда несколько зеков сбивались в бараке в уголок, чтобы написать на волю секретную ксиву или еще для какого-нибудь недозволенного действия, Леню обычно просили постоять «на атасе» — выводили его на крыльцо, усаживали на верхней ступеньке, объясняли, какой условный сигнал тревоги подать в случае появления в поле зрения надзирателя — и оставляли. Через некоторое время кто-нибудь из зеков выходил на крыльцо, раз пять переступал через Ленины длинные ноги, возвращался в барак и докладывал: «Бдит!» Нет-нет, Леня не спал, просто он сидел, глубоко задумавшись, ничего и никого вокруг себя не видя. Так он сидел, пока компания не вываливалась из барака и не снимала его с поста. Однажды уже на воле он позвонил по телефону Наташе Садомской и начальственным тоном (в университете он был комсомольским функционером) распорядился: «Так, Натуся — достань мне Авторханова, Некрича, Сахарова…» — все это были в разной степени крамольные имена, а телефоны-то прослушивались. Наташа отвечает: «Что ты, Леня, я таких книжек не читала, читать не буду и тебе не советую» — «Наташка, ты что?! А-а, да-да, понимаю — по телефону нельзя!» Через некоторое время он усвоил, что не все можно говорить по телефону и надо соблюдать осторожность в заведомо прослушиваемой квартире. Приходит, скажем, ко мне: «Лариса, дай, пожалуйста, листок бумаги и карандаш». Даю. И он пишет какую-нибудь совершенно невинную чепуху, вроде того, что, мол, в соседнем гастрономе дают сардельки. И требует, чтобы я ему отвечала, тоже в письменной форме, не раскрывая рта. «Леня, я так не могу, да и зачем?» Он мне опять же пишет: «Сейчас научу», — берет мою руку, вставляет в пальцы карандаш и моей рукой выводит: «Запас карман не тянет»… Такой вот славный чудак; чудак, конечно, но такой славный.

Таким образом, Юлий в политзоне оказался вовсе не в одиночестве, и не в компании блатных-уголовников. В зоне Андрея была другая среда — религиозники разных конфессий. Он сам об этом рассказал в книге «Голос из хора». У Юлия же все свободное время уходило на дружеское общение. Собственно, если не считать некоторых специфических «неудобств» типа тяжелой, иногда непосильной работы и систематического попадания в карцер по фальшивым и ничтожным поводам, Юлий жил, в основном, в привычной ему среде средней интеллигенции, где было немало людей творческих — поэтов, несколько художников. Художникам не разрешали рисовать, поэтам читать на своеобразных вечерних посиделках свои стихи — русские, украинские, эстонские… Тем не менее все это происходило подпольно, с Леней Ренделем на атасе. Конечно же, начальству все это крайне не нравилось именно потому, что духовная жизнь даже в лагере не поддается контролю и управлению. Отсюда бесконечные наказания — лишения свиданий, карцеры, шизо (штрафные изоляторы) и т. п. Начальство пыталось посеять среди заключенных семена раздора: «Даниэль, вы же интеллигентный человек, а якшаетесь с Футманом — он же уголовник, а такой-то украинский националист, все они антисемиты…» «Вы же, Роман, настоящий украинец, что вам до этого жида (Даниэля)?» И т. п.

Итак, сначала в узком кругу московской-ленинградской интеллигенции появились и стали распространяться достоверные сведения о политических лагерях и политзаключенных, круг пользователей этой информации становился шире, отдельные кружки объединялись между собой, и довольно скоро — за каких-нибудь два-три года возникла специфическая среда людей, объединенных общими судьбами и просто дружескими отношениями.

К тому времени, когда лагерная тематика стала непременной частью самиздатских, а вскоре и правозащитных информационных публикаций о политзаключенных и политлагерях, нам было известно довольно многое: и их состав, и конкретные «дела», и взаимодействие политзаключенных с лагерной администрацией, большей частью выражавшееся в конфликтах — от репрессий с одной стороны, до коллективных и индивидуальных голодовок — с другой.