Сны памяти

Мы с Машей пошли к Самсонову. Сначала он говорил, что Каминская не хочет брать это дело, что она занята в другом процессе.

— Нет, мы знаем, что она не занята и готова принять на себя защиту.

— Но она не может этого, у нее нет допуска.

— Мы ведь заключили соглашение. Что ж, она не знала, что нет допуска?

— Не знала! — Самсонов грохнул кулаком по столу и весь налился кровью, я думала, его тут же хватит удар. — У нее нет допуска с сегодняшнего дня. Я ее лишил допуска.

Самсонов и назвал нам Марка Кисенишского. Делать нечего. Обратились к нему. Итак, Коган и Кисенишский. Мы их предупредили, что, вероятно, на них будут оказывать давление. Кисенишскому я сказала, что адвокат, который будет дудеть в одну дуду с прокурором «виновен, но заслуживает снисхождения», — такой защитник нам не нужен. Но, сказала я, Даниэль откажется от защитника, если вы передадите ему этот мой совет. Надо сказать, что Кисенижский обрадовался такому варианту. Однако, видимо, такой поворот сценария не устраивал главных сценаристов — им нужен был процесс по всей форме, с адвокатами и прочими обязательными персонажами. Ведь за ходом этого процесса будет наблюдать весь мир. Незадолго до суда Кисенижский сказал мне:

— Пожалуй, не нужно Юлию отказываться — получится нехорошо. У Синявского будет защитник, а у Даниэля — нет.

— Но вы скажете «виновен»?

Короткое время спустя адвокаты нашли приемлемую формулу. Не говорить «виновен», но и, упаси Бог, не сказать «не виновен». Оба заученно произнесли юридически бессмысленное заключение своих защитительных речей: «Прошу суд принять все сказанное во внимание».

А с Дусей Каминской с того нашего первого знакомства мы стали близкими друзьями. С Самсоновым же она, напротив, навсегда рассорилась.

Вообще это время — следствия, суда и Юликовой отсидки — многое переменило в моих дружеских связях и отношениях. Душой всех наших отношений всегда был Юлик.

Я, по характеру, не очень общительный человек. Теперь так получилось, что мне досталось поддерживать не мною завязанные контакты — они не только не ослабели, но, напротив, укрепились, возникали новые и новые. Ситуация способствовала этому: даже мало знакомые мне люди прибегали — не надо ли чем помочь; что и говорить о давних Юликовых друзьях. Я, пожалуй, и не припомню таких, кто отшатнулся бы. Думаю, что именно это время положило начало новой интеллигентской традиции — смыкаться вокруг людей, оказавшихся в беде. Политические репрессии перестали восприниматься как личная трагедия, а стали фактом общественной судьбы.

Это было ново и неожиданно не только для меня, но и для КГБ — началось довольно открытое противостояние общества этой организации, еще недавно наводившей мистический ужас на каждого в отдельности и на всех вместе.

С чего началось освобождение? То ли требования «сверху» оказались чрезмерными даже для homo soveticus того времени. Один из Юликовых школьных друзей, Борис Золотаревский, рассказывал мне, что когда в КГБ ему настойчиво «посоветовали» прекратить контакты с домом Даниэля, т. к. это опасно и может для него «плохо кончится», он отказался:

— Я подумал, — говорил он, — что же я буду объяснять своим друзьям и детям. И вообще — ведь это не по-человечески.

То ли действие инъекции страха кончилось на поколении наших отцов. Я думаю, большую роль в возрождении сыграла не умиравшая традиция русского анекдота, для которого нет ничего святого. Сталин знал, что делал, когда сажал за анекдоты по 58–10. Но анекдот оказался сильнее, живучее, он первым стал разрушать насажденные в 30-е годы стереотипы сознания и поведения. Эту же благую разрушительную работу продолжили в 50-е — 60-е годы песни Юлия Кима, Александра Галича.

ПОЛИТЗАКЛЮЧЕННЫЕ