Сны Персефоны

Вспоминаю тот паноптикум, что недавно продемонстрировал мне Гермес, и невольно вздрагиваю. Как он там сказал: миры-чудовища особенно в цене. Миры-химеры. Миры-монстры.

Старик словно прочитывает мои размышления и добавляет:

— На самом деле все миры — тексты. И их легко можно изменять интерпретацией. Чуть-чуть подправил миф — и вот уже другой мир, другая вселенная.

«И мы поверим, что они — наши», — шепчет в голове голос Тота.

— Интерпретация — вот моя сила.

Страшная сила, надо признать. Оттого я и невольно ёжусь и мотаю головой:

— Всё равно ничего не понимаю. А зачем тебе тогда Гермес. Он ведь не созидатель?

Старик удобно разваливается в кресле и закуривает сигару (откуда только взял? Я ведь её не создавала?):

— Ты создала место для уютной беседы, — отвечает он на не заданный вопрос. — А уют каждый понимает по-своему. — Выпускает кольца дыма в идеально-белое небо (небо ли?) над нами. — А Гермес… Он замечательный вор и отличный коммерсант. Украсить и продать — разве это не первооснова мира?

Усмехаюсь:

— Не моего точно.

— Ты свой ещё не создала, — он сбивает пепел в чёрную пепельницу в виде распластанной лягушки, — и сразу же отвечая на незаданный вопрос. А ещё потому, что Гермес — мой сын.

Хорошо, что я в этот момент ничего не пью и не ем, потому что закашливаюсь до слёз.

— Он же всегда гордился тем, что сын Зевса. И Зевс гордился тем же.

Старик разводит руками:

— Интерпретация. Там подчистил, там подправил, там подсказал, там аэды спели… И готов миф.

Мы поверим, что они — наши.

Хорошо. Пусть. Ибо зачем ему врать?

— Но новый мир вы всё-таки не создали, и принялись за старый, за тот, что был…

— Да, к сожалению, для создания нужна любовь. А по доброй воле Афродита в своё время со мной уйти отказалась. Когда же я свёл Афродиту с Гермесом… Вышло… в общем, Гермофродит…

Да уж — невесёлая семейная сага.

— Но всё же, ты отказался от творения через Любовь? Зачем-то стал искать меня?

— Да, — кивает он, — потому что в тебе была и любовь, и красота, и вечная молодость. И даже тьма. Ты, а не она, оказалась совершенством.

— И всё же, если я откажусь, чтобы именно ты продавал и интерпретировал мифы моей вселенной, что ты сделаешь? Как заставишь?

Он пожимает плечами:

— Тогда я просто убью её.

И в абсолютной белизне перед нами появляются те двое верзил, что запирали меня в подвале. Они держат коленопреклоненную Афродиту. Её руки вывернуты назад, а огромные лапищи уродов давят на хрупкие плечи.

У меня перехватывает дыхание: мы привыкли к тому, что богиню убить нельзя, Любовь убить нельзя. Но мне демонстрируют сейчас: можно! и ещё как!

Дит вскидывает голову, и я ловлю грозный синий взгляд из-под упавших на лицо золотых прядей.

И вдруг понимаю: шантаж, угрозы — это так мелко, так по-смертному, что даже смешно.

Дефектный демиург, говоришь.

Ну что ж, кажется, ты забыл: сам только что дал мне возможность создавать законы этого мира.

А ещё, кажется, ты забыл или не учёл: Любовь — не просто богиня, она суть и основа мира. В Афродите нет красоты и юности? Ха!!! Да ты, видимо, слеп, демиург? Нет тьмы?

Вон как кривятся идеальные губы Киприды! Какое синее — тёмное — пламя мечется за опушкой длинных ресниц.

Убьёшь её? Ну что ж, попробуй.

Я тоже встаю, опускаю руки вниз — и из-под пальцев, словно хлыст, выстреливают шипастые лозы. Моя кожа больше не меняет цвет, ногти не обращаются в когти, а волосы — вон, их взвивает неизвестно откуда взявшийся ветер — по-прежнему горят огнём. Да, во мне есть тьма. Отныне я с ней одно.

Я — Персефона, Богиня Подземной весны. Я выбираю это имя.

И шагаю навстречу Афродите.

Она тоже поднимается.

Что ей, предвечной, путы смертных. Даже если они используют технологии Звёздного Чертога. Это ничего не меняет.

Любовь — ось мироздания. Не только Звёздный Чертог, вся вселенная вертится вокруг неё.

Пленители Афродиты отлетают в стороны, катятся по белизне, тихо воют. Глупцы, они недооценили ту, из-за которой вспыхнула самая известная в истории война.

А вот старик бледнеет. Он, пошатываясь, встаёт и хватается за край стола.

А мы с Афродитой берёмся за руки.

Одежды слетают с нас, теперь только золотое сияние да длинные кудри — весь наш покров.

Мы — богини, негоже нам стеснятся наготы.

Мы прекрасны, негоже прятать красоту.

Мы готовы к войне.

Весна и Любовь — рука об руку.

И идеальная белизна поглотившей нас сферы трещит по швам. Из трещин вытекает тьма. И в мир — робко, неспешно, — возвращаются краски: чёрный и алый. Они свиваются, как змеи, текут, переплетаются, ложатся в ладонь острым копьём.

Вы забыли, жалкие, Любовь может разить наповал! А весенняя буря способна смести с лица земли валуны, деревья и даже селенья.

С кем вы вздумали тягаться, безумцы!

Мы бьём наотмашь, и хохочем над неудачником-демиургом, который корчится у наших ног.

Откуда-то выбегает Гермес, пытается прикрыть собой отца, машет на нас кадуцеем.

Бледный, глаза испуганные, куда девалась былая спесь.

Воином он никогда не был.

А ещё — у него в арсенале нет собственных слов: только ворованные, только купленные, только интерпретированные…