Сны поездов

Когда он подошел еще ближе, она, казалось, вросла в землю. Он надеялся, что хоть какой-то проблеск узнавания укажет ему: это правда Кейт. Но она лишь неотрывно смотрела на него, в ужасе, по-волчьи. Притихшая. Тише тихого. Конечно, это была Кейт; вот только и не Кейт больше. Существо, когда-то бывшее его дочерью, лежало на боку, отведя в сторону левую ногу; ниже колена торчала сломанная, окровавленная кость; ни дать ни взять детеныш, еле доползший до дома на трех лапах, потому что где-то раздробил четвертую. Иногда он думал о волосах малышки Кейт – как бы они смотрелись, если бы она была жива; почти все ее волосы были выдраны. Из голого черепа торчали редкие клочки.

Он подошел на расстояние вытянутой руки. Кейт зарычала, залаяла, ощетинилась, когда отец наклонился к ней, но в следующий миг ее взгляд остекленел, она ушла в себя – будто бы испустила дух при его приближении. Но она была жива и наблюдала за ним.

– Кейт. Кейт. Что же с тобой случилось?

Он поставил лампу на землю, отложил палку, просунул под девочку руки и поднял ее. Дыхание у нее стало частым, слабым, неглубоким. Она тявкнула ему в ухо, щелкнула зубами, но не сопротивлялась. Он повернулся, держа ее в объятиях и направился к дому, теперь удаляясь от лампы в сторону своей жуткой тени, поглотившей дом и волшебным образом сжавшейся при его приближении. Войдя внутрь, он положил ее на тюфяк на полу. «Схожу за лампой», – сказал он ей.

Когда он вернулся в дом, она лежала на том же месте. Он поставил лампу на стол, чтобы видеть, что делает, и приготовился наложить шину – привязать палку к сломанной ноге; отрезал кусок материи от своих кальсон на поясе, стащил через голову, разорвал на полосы. Когда он взялся одной рукой за ее лодыжку, а другой потянул за бедро, она беззвучно взвыла, после чего ее дыхание замедлилось. Девочка потеряла сознание. Он распрямил ее ногу, насколько мог, почувствовав, что теперь у него есть какое-то время в запасе, и выстругал хворостину, чтобы приладить к голени. Придвинул скамью к тюфяку, сел, пристроив ее ногу у себя на колене, пока накладывал шину и перевязывал. «Я не лекарь, – сказал он ей. – Просто живу здесь». Он открыл окно в другом конце комнаты, чтобы впустить немного воздуха.

Она спала, полуживая. Он долго на нее смотрел. Она была вся сморщенная, как старичок. Руки у нее были скрючены, тыльная сторона запястий покрыта мозолями, ступни бесформенные, твердые и узловатые, шишковатые. Почему ее лицо даже во сне напоминало звериную морду, волчью? Он не знал. С закрытыми глазами она выглядела совершенно безжизненной. Как будто у нее полностью отсутствовали мысли, как будто ее существование ограничивалось зрением.

Он придвинул скамью к стене, откинулся назад и задремал. Шедший через долину поезд не разбудил его, лишь вмешался в сон. Позже, перед самым рассветом он очнулся от другого, куда более тихого звука. Девочка-волк зашевелилась, готовясь к побегу.

Выскочила через окно.

И вот он уже сам стоит у того окна и смотрит, как она крадется в рассветных отблесках, замирает, вертится, хватаясь зубами за обмотки на ноге, как это сделал бы любой волк или собака. Она не слишком торопилась и держалась тропинки, ведущей к реке. Он подумал было догнать ее, вернуть назад, но так и не решился.

9

Жарким безоблачным летом 1935 года Грэйньер пережил быстротечный период похоти, такой мощной, какой он и в юности не испытывал.

К середине августа шестинедельная засуха набухла влагой – казалось, вот-вот пойдет по швам; массивные грозовые тучи нависли над всем Ухватом, придавливая жар к земле; атмосфера сырела, но дождя все не было. Тело Грэйньера будто бы налилось свинцом, стало плотным и бесполезным. Ему было одиноко. Рыжая собачка давно его покинула: состарилась, одряхлела и ушла в лес, чтобы умереть в одиночестве; с тех пор уже годы прошли, новой он так и не завел. Как-то в воскресенье он отправился в Медоу-Крик и сел на поезд до Боннерс-Ферри. В шатком вагоне пассажиры распахивали окна и те, кому посчастливилось занять соответствующее место, подставляли лица влажному ветерку. Те, что сходили в Боннерсе, разбредались молча, как побитые каторжники. Грэйньер отправился на окружную ярмарку, где по воскресеньям были открыты несколько лавок и где он мог найти себе собаку.

Из методистской церкви на Секонд-стрит доносилось пение. Других звуков в Боннерсе не было слышно. Грэйньер, бывало, ходил на службу, если это совпадало по времени с его вылазками в город. Прихожане были с ним неизменно добры, многие помнили его еще по тем временам, когда он регулярно приходил сюда с Глэдис, но в целом ничего, кроме расстройства, ему это не приносило. Часто, сидя в церкви, он плакал. Живя в долине Мойи, погруженный в мелкие повседневные заботы, он забывал о своей печали. Под звуки гимнов – вспоминал.