Сны женщины

В этом – канцелярские принадлежности. Ручки с пером и шариковые, высохшие фломастеры, карандаши – некоторые источены так, что осталось от них чуть ли не полсантиметра, затвердевший крошащийся ластик. Несколько штук необыкновенно маленьких пожелтевших конвертов с розовой папиросной подкладкой. Скрепки, кнопки вперемежку в одном коробке. Тут же – вполне современный степлер. Во множестве клочки бумаги с записями – всего лишь напоминание о покупках («Купить: две сайки, чай, зеленый сыр, постный сахар, жидкость от пота, карандаш от насморка и вязальный крючок № 5»). Зачем это хранить?! Бутылочка синих чернил «Союз» (кому они сейчас нужны, господи), высохший казеиновый клей в маленьком пузырьке и бутылочка туши, судя по дате изготовления, старше Татьяны. Тушь плотно заткнута резиновой пробкой, но запах тухлых яиц пробивается сквозь нее. Гадость какая! Выбросить! И весь этот мусор тоже! Но это потом. А сейчас…

Сейчас – следующий ящичек. Здесь письма и открытки, перевязанные ленточками. С Пасхой, с Рождеством, с Новым годом, с Восьмым марта, с Седьмым ноября. С Первомаем. Эта – «С Первомаем» – рисованная цветными карандашами на сложенном вдвое альбомном листе. И смутно помнится, как мама уговаривала нарисовать что-нибудь бабушке в подарок. Таня нарисовала букет из оранжевого флажка, красных гвоздик и солнышка на стебельке. Что за ерунда! Удивительно, что Ванда сохранила эту ерунду, сентиментальностью она не отличалась.

Наконец и фотографии – целых два ящичка. Все старые, и цветных почти нет. Люди, люди… Поодиночке, в компаниях, парами. Знакомых мало. Татьяна узнает только Ванду. Вот молодая Ванда в гимнастерке и в косынке медсестры поверх волос. Взгляд неприветливый, губы поджаты. Снова Ванда – за накрытым ресторанным столом в компании дурно причесанных женщин средних лет. Что за компания? Скорее всего, на один раз компания. Ванда ни с кем тесной дружбы не водила. А здесь? Опять Ванда? Ванда в огороде с остроконечным совочком, а на голове венок из ромашек. Сюрреализм! Невероятное вранье! Не могло такого быть! Впрочем… Впрочем, честнее сказать, что бабку Татьяна, как видно, совсем не знала.

Старые фотографии, застывшие тени, свет отгоревших звезд…

О, этот дом переполнен образами, и все они незнакомы. Они оторваны во времени, смутны, непонятны, чужды. Клочки чужой жизни. Непривычная одежда, мимика, позы… Они и мыслили по-другому, эти люди, совсем не так, как представляется нынче. И они не ускользнули в небытие, спасибо светописи.

…Вот и мама – пионерка с косами «корзинкой», косы подвязаны обвислыми атласными ленточками, темное платьице, фартук с широкими оборками на плечах. А это маленькая копия маминой фотографии, той, что в спальне. Потрепанная, будто долго носили ее в бумажнике, и уголок отломился. А здесь мама на сцене, на той же самой сцене, окруженной балюстрадой, где сегодня репетировала и сама Татьяна. Рядом с мамой… Леопольд?! Фу, не может быть. Ему же не семьдесят лет!

Нет тут никакого Леопольда. Просто похож. Фотография не слишком четкая. С чего ей показалось, что где-то обязательно должен быть какой-то Леопольд? Вообще, какая разница, есть он или нет. Ну их всех, Леопольдов…

Интересно, что до сих пор не попалось ни одной ее, Таниной, фотографии. Может быть, в другом ящичке? Да. Несколько штук прямо сверху. Таня-младенец в цинковой ванночке. В руке резиновая игрушка, выражение лица преглупое. Зачем было фотографировать? Что касается игрушки, она памятная и любимая, и жила долго, хотя никто не мог определить, что за зверь был отлит из резины и раскрашен. «Возьми свою обезьянку, – говорила мама, – и съешьте творожок вместе». И большую часть ненавистного творожка съедала резиновая обезьянка, а голодная Таня втихаря таскала из буфета куски булки до самого обеда.

«Татьяна, почему твой поросенок на моей подушке? – возмущалась Ванда. – И почему он мокрый? Опять в рот тянула? Зубы кривые вырастут. Вот я его выброшу, увидишь! Елена, ты бы следила за своим ребенком! Всякую заразу тащит в рот».

«Танечка, ты готова? А своего резинового мишку ты с собой берешь?» – «Что ты, папа! Я уже большая! Мне же не два года, а целых три с половиной! И котику тоже. Он теперь не боится оставаться дома один».

Папа. В этом доме нет ни единой его фотографии. Бабка папу терпеть не могла, вот фотографий и не осталось. У Татьяны тоже так: если она кого-то невзлюбила, то фотографии исчезают сами по себе, и выбрасывать не надо. Прямо мистика! Но жалко, что ни одного папиного снимка…