Собачьи годы

— Для меня он уже умер, даже если они не пишут, что это так.

Я постарался сменить тему, поскольку трамвай все не шел:

— А что, вечерами ты так и сидишь дома одна?

— Господин Имбс часто заходит. Мы сортируем и надписываем камни. Понимаешь, после него многое осталось неразобранным.

Хотелось уйти, но ее трамвая все не было.

— И в кино никогда не ходишь, или все-таки?

— Когда папа был жив, мы по воскресеньям иногда ходили на утренний сеанс во Дворец УФА[282]. Он научно-популярные фильмы любил смотреть.

Я не дал себя сбить с художественных:

— Так как ты насчет того, чтобы со мной в кино сходить?

Соломенно-желтый, показался ее трамвай:

— Если тебе хочется, с удовольствием. — Пассажиры в зимних пальто начали выходить. — Не обязательно ведь на комедию, можно и на серьезный фильм сходить, правда?

Йенни уже садилась в вагон.

— В «Центральном» идут «Раскованные руки»[283]. Правда, до шестнадцати не пускают…

Если бы Тулла сказала:

— Последний ряд, два места, — кассирша наверняка захотела бы взглянуть на ее паспорт; нам же ничего предъявлять не понадобилось, потому что Йенни была в трауре. Мы сидели в пальто: в зале было почти не топлено. Знакомых вроде никого не было. Разговаривать было не обязательно, так как беспрерывно играла легкая музыка. Затем одновременно со знакомой позывной мелодией раздернулся занавес, погас свет и началось «Еженедельное обозрение». Только теперь я положил руку Йенни на плечи. Впрочем, долго она там не осталась, потому что по меньшей мере тридцать секунд наша тяжелая артиллерия обстреливала Ленинград. При виде подбитого нашими истребителями английского бомбардировщика Йенни закрыла глаза и уткнулась лбом мне в пальто. Моя рука разгуливала дальше, но глаза не отрывались от виражей наших истребителей, пересчитывали танки Роммеля на марше по Ливийской пустыне[284], проследили за пенистой траекторией запущенной торпеды, увидели в покачивающемся перекрестье прицела неприятельский танкер, я дернулся, когда прогремел взрыв, всем телом ощутил вспышку и содрогание раскалывающегося надвое танкера и перенес эту дрожь на Йенни. Когда вездесущая камера «Еженедельного обозрения» проникла в штаб-квартиру Вождя, я прошептал:

— Смотри, Йенни, сейчас Вождя покажут, а может, и его пса.

Мы оба были разочарованы, когда увидели лишь Кейтеля, Йодля[285] и всю прочую свиту, обступившую Вождя на гравиевых дорожках под деревьями.

Когда снова зажгли свет, Йенни сняла пальто, а я нет. Научно-популярный фильм был про оленей и косуль, которых зимой надо подкармливать, чтобы они не погибли. Без пальто Йенни была еще тоньше. Косули совсем не боялись. Ели в горах изнемогали от снега. На экране все были в черном, а не одна только Йенни в ее траурном свитере.

Вообще-то я еще во время фильма про косуль хотел это начать, но решил все-таки основного фильма дождаться. «Раскованные руки» оказались детективом со стрельбой и наручниками. Руки, как выяснилось, принадлежали молодой скульпторше, которая по уши втрескалась в своего профессора-скульптора, — играла ее Бригитта Хорнай. Примерно столько же раз, сколько она его на экране, столько же я Йенни в темном зале. Она закрывала глаза — я видел. Руки на экране то и дело разминали глину, превращая ее в обнаженные тела и резвых скачущих кобылиц. Кожа у Йенни была сухая и прохладная. Поскольку ноги у нее были плотно сжаты, я посчитал, что не худо бы ей их расслабить. Что она тут же и сделала, но продолжала сосредоточенно следить за событиями на экране. Дырочка у нее была еще меньше, чем у Туллы, в чем я и хотел убедиться. Когда я попытался подключить к делу второй палец, Йенни оторвала глаза от экрана:

— Пожалуйста, не надо, Харри. Ты делаешь мне больно.

Я тотчас же перестал, но из объятий ее не выпустил.

Манящий, с низкой хрипотцой голос Хорнай заполнял собою полупустой зал. Незадолго до конца фильма я понюхал свои пальцы: они пахли как недозрелые орехи по дороге в школу — пресной, какой-то мыльной горечью.

На обратном пути меня почему-то подбивало на серьезный, деловой разговор. Поначалу, пока мы шли по Вокзальной улице, я просто болтал: фильм был отличный, а вот в обозрении все время одно и то же; про косуль было скучновато; опять завтра эта дурацкая школа; а с папашей Брунисом все обязательно наладится.

— А что они там в Берлине обо всем этом думают? Ты Зайцингеру вообще писала про всю эту историю?

Йенни фильм тоже понравился, Хорнай все-таки большая актриса; она тоже надеется, что с папой Брунисом все кончится хорошо, хотя у нее почему-то твердое чувство, что он уже… А господин Зайцингер уже дважды писал с тех пор, как… Он скоро должен приехать и заберет ее с собой:

— Он считает, в Лангфуре мне сейчас не место. И господин Имбс тоже так думает. Будешь писать мне хоть изредка, если я в берлинский балет перейду?