Собачьи годы

Но официант-хирург даже и не думает стягивать с рожи тряпку. Все так же инкогнито, скромно потупив очи долу, он убирает с укрытого камчатной скатертью операционного стола бренные останки разделанной телячьей ножки. Он еще вернется и в тех же резиновых перчатках подаст десерт. А гости пока что могут полакомиться корешками диоскореи из пухленьких, в форме почки, глечиков. Очень, говорят, полезные корешки, особенно от склероза. Что ж, время пока есть, Матерн посасывает обглодок корешка: так кто же это все-таки? Уж не та ли скотина, что тогда?.. Это ему и еще кое-кому ты обязан тем, что ты… А с этим у меня свои счеты. Ведь это он, я не ошибаюсь, он и никто другой был тогда четвертым номером, когда мы все вдевятером прямо из леса и через забор… Я однажды помогал ему выпутываться. Неужели Завацкий ничего не заметил? Или только делает вид, а сам все знает? Но нет, уж с этим я один. Заявлюсь прямо сюда в резиновых перчатках и с тряпкой на физиономии. Если бы он в черном был, как официанты у «Зорро», или как тогда, когда мы… Сначала-то просто черная портьера была. А мы ее ножницами чик-чик на девять треугольных платков: один для Вилли Эггерса, один для Отто Варнке, еще по одному для обоих братьев Дулеков, один еще для кого-то, Волльшлегеру один, один для Завацкого, вот он сидит, как ни в чем не бывало, или и вправду не признал, а девятый вон для того голубчика, ну погоди. Да, прямиком через забор и на участок той виллы, что в проезде Стеффенса. А после все эти собачьи годы через тот же забор каждую ночь. Девять черных платков через забор — и ты за ними. Но у них платки повязаны иначе были, чем у того. По самый лоб, только прорези для глаз. А у того — слушай, ты же помнишь его глаза! Снег был тяжеленный. Он уже тогда официантом работал, сперва в Сопоте, потом в Эдене. Ну, давай же, тащи наконец свой пудинг, у меня для тебя тоже десерт найдется. Бублиц, ну конечно! Вот у него-то с рожи я тряпку и сорву. Альфонс Бублиц. Ну погоди, милок!

Но Матерн, пришедший, дабы сурово судить и срывать с лица все и всяческие маски, никого не судит и ничего не срывает, а сидит, как пригвожденный, не в силах оторвать глаза от пудинга, поданного в прозрачных пластмассовых ванночках, какие используют дантисты. Точно и красиво — это они умеют — кондитер воспроизвел в виде пудинга человеческую челюсть, в две краски: розоватые, мясисто-припухлые десны обволокли своей упругой плотью белоснежно-жемчужные, сильные и хорошо соразмерные зубы; да, это человеческая челюсть, распадающаяся на тридцать два зуба, а именно, с каждой стороны и сверху и снизу: по два резца, по одному клыку и по пять коренных — облитых эмалью сахарной глазури. Сперва Матерн готов расхохотаться знаменитым смехом Граббе, который, как известно, мог бы и Рим уморить со смеху, — и смести своим хохотом все это заведение с лица земли; однако когда он видит, как по обе стороны от него Инга и Йохен, его гостеприимные соседи по застолью, привычно опускают каждый в свою пудинговую челюсть поданные им лопаточки в форме зубоврачебного шпателя, смех Граббе застревает у него в глотке, так и не уморив ни Рим, ни ресторан «Морг», зато в нем самом, который уже набрал в грудь воздуху, предвкушая столь редкий и столь упоительный восторг театральщины, разделанная телячья ножка начинает бунтовать против столь странного и явно лишнего десерта. Медленно поднимается Матерн со своей табуреточки. С трудом отчаливает от белоскатертного операционного стола. По пути ему приходится опереться на ящик, под стеклянной крышкой которого безучастно и ровно бьется сердце шведской кинозвезды. Лавируя между заполненными столиками, за которыми выходные костюмы и сверкающие драгоценностями вечерние платья вкушают шашлыки из печенки и телячий зоб в панировочных сухарях, он, без руля и без ветрил, держит курс наугад. Голоса как в тумане. Болтающие медицинские жиголо. Гирлянда навигационных огней над стойкой бара. Мимо расплывающихся обликов врачевателей-гуманистов Эскулапа, Зауэрбруха, Парацельса и Вирхова он в сопровождении верного Плутона выгребает дальше. Наконец-то вход в гавань — то бишь в совершенно нормальный, если не считать репродукции знаменитого «Урока анатомии» Рембрандта, туалет. Там он блюет — с чувством, с толком, целую вечность. И никто, кроме Господа Бога, — ибо Плутону приходится остаться с туалетной привратницей, — не видит его за этим занятием. Затем, уже снова в привычной сцепке с псом, он тщательно моет лицо и руки.

А после, не найдя мелочи, дает туалетной привратнице двухмарковую бумажку на чай.

— Это еще полбеды, — утешает его та. — С теми, кто в первый раз, тут и не такое бывает. — Она напутствует его советом: — Выпейте сейчас хорошего крепкого кофе и рюмашку водки — и будете снова как огурчик.

Что Матерн послушно и исполняет: из какой-то медицинской фарфоровой склянки потягивает крепчайший кофе, а из настоящей пробирки опрокидывает в себя первую — «выпей еще, иначе потом не хватит» — а вслед за ним сразу и вторую порцию «малиновки».

Инга Завацкая встревожена не на шутку: