Собачьи годы

Матерн, в глубине души все еще препирающийся сам с собою из-за ножа, отнюдь не намерен утруждать свою память неудобопроизносимыми цыганскими именами и созерцанием дешевенького серебряного перстенька. Для него эта столь расхваливаемая Йенни — по ней же сразу видать — всего-навсего одна из многих отплясавших свое кордебалетных цапель; весьма проницательное наблюдение, полностью подтверждаемое и оформлением забегаловки: если в «Закутке Пауля» стены были увешаны фотографиями дюжих кетчменов и боксеров с расплющенными носами, то заведение Йенни украшают станцованные кордебалетом балетные туфельки: слегка покачиваясь, они свисают с низкого потолка — бледно-розовые, когда-то серебряные и лебедино-озерно-белые. Ну, и конечно, фотографии разных там жизелей. Золоторотик сведущим пальцем тыкает в аттитюды и арабески:

— Слева внизу — это Дееге. Такая всегда нежная, такая лиричная! Это вон — Свеа Кёллер, потом Скорик, Мария Фриз в ее первой главной роли — Дульсинеи. А вон там, рядом с бедняжкой Леклерк[432], наша Йенни Ангустри вместе со своим партнером Марселем, который в ту пору, когда Йенни танцевала с ним дочку садовника, еще носил простецкую и запоминающуюся фамилию Фенхель.

Значит, эта забегаловка — артистическое кафе. Сюда наскоро заглядывают после спектакля, чтобы повстречать, если посчастливится, маленького Бредова или Райнхольма, сестер Веско, Клаусика Гайтеля или балетного фотографа Рама, того, кто отретушировал большинство из вывешенных здесь фотографий, ибо кому охота, чтобы все жилы на шее видны, да и подъем каждому хочется самый высокий…

Ах, сколько же порывов тщеславия и секундных мигов красоты пережили, перетанцевали все эти балетные туфельки? Кажется, невзирая на пивной кран, бутыль «Райдемайстера», шеренгу других доблестных напитков, от бренди «Мампе» до можжевеловки «Штоббе», в кабачке пахнуло потом, канифолью, прокисшими балетными трико. А тут еще эта коза за стойкой, про которую Золоторотик утверждает, что она, как никто, умет готовить горячий цитрон. Уже сейчас, после первых жадных и живительных глотков, нахваливает курилка, по всему горлу расходится тепло, и его голос — в мальчишестве он взлетал под самый церковный купол — припоминает самые головокружительные моцартовские арии, ничего, скоро и до этого дойдет, еще только несколько стаканчиков Иенниного божественного, Йенниного фирменного цитрона, и он пробудит в себе ангела и заставит того маленько возликовать. И хотя так, на слух, Матерн и впрямь вроде улавливает в голосе Золоторотика кое-какие нотки улучшения, он и сейчас не станет таить своей озабоченности:

— Может статься, цитрон тут и вправду особенный, а коли вам так нравится — так пусть даже и вкусный. Вот и пили бы только свой сок, а это безудержное и, я бы даже сказал, ерническое курение пора прекратить.

Опять они о том же: «Не кури так много, жить останется так мало!» На что курилка ловким ногтем вскрывает очередную пачку «Нэви Кэт» и, не предлагая ни Матерну, ни хозяйке кабачка Йенни, обслуживает исключительно самого себя, пренебрегая, ко всему прочему, даже спичками, поскольку всякую новую сигарету неизменно поджидает ее догорающая подруга, и только дождавшись — хоп-ля! — летит на половицы, где может валяться, гаснуть или тлеть сколько душе угодно, а то и — как знать — подыскивать себе новую пищу.

Благо на сей раз ни один кельнер деликатной тенью не скользнет Золоторотику за спину и не загасит стоптанным каблуком тлеющие экскременты особенно дорогого гостя, — именно так, экскрементами, называет Золоторотик свои чинарики, неизменно отправляемые за спину.